Простаки за границей, или путь новых паломников. Отрывки из книги Марка Твена о Палестине

Скачать книгу

Concerning the Jews" фрагмент из статьи Марка Твена написанной в 1899 году..

"Если статистика верна, евреи составляют не более процента человечества (статистика начала XXI века точнее: менее полупроцента). Это наводит на мысль о почти невидимом комочке звездной пыли, затерявшемся в ярком свете Млечного Пути. О евреях, собственно, и слышно-то не должно быть, но они дают о себе знать, о них мы слышали и продолжаем слышать.

Они выделяются в среде любого народа, их место в экономике, их значимость неизмеримо выше места и значения любого другого столь же малого народа. Их доля в списке великих имен мирового масштаба в литературе, науке, искусстве, музыке, финансовой деятельности, медицине, новейших открытиях не пропорциональна доле евреев среди других народов, она намного обширней и богаче.

Они, евреи, во все времена - в схватке, в сражении с целым миром, и в этой схватке они могут надеяться только на себя, так как никто их не поддержит. И они сражаются не на жизнь, а на смерть, и их можно простить, какие бы средства в этой борьбе они ни использовали. Египтяне, вавилоняне, персы создавали мировые державы, всей планете торжественно и шумно заявляли о своем могуществе, затем таяли, словно дым, и умирали; греки и римляне наследовали их громкую славу и тоже ушли в небытие; другие народы возникали, на время высоко поднимали пылающий свой факел, но он сгорал, оставляя лишь искорки, а подчас и они сгорали.

Евреи видели их всех, и сейчас они такие же, какими были всегда: на протяжении веков не знающие упадка или немощи; никогда, так же, как и теперь, не ослаблялось их влияние, их роль в жизни народов, среди которых жили они, не убывала их энергия, мобильность и острота ума.

Все в мире смертно, но не евреи. Все, даже самые сильные, уходят, но они остаются

Вступление З. Александрова

В начале 1867 года молодой журналист Марк Твен увидел в Сент-Луисе объявление о предполагаемой экскурсии «избранного общества» в страны Средиземного моря на специально зафрахтован­ном пароходе «Квакер-Сити». Твен уже имел некоторый опыт как путешественник-репортер. В 1866 году он совершил успешную поезд­ку по Сандвичевым островам в качестве корреспондента газеты «Сакраменто юнион». В ответ на предложение Твена крупная сан-францисская газета «Альта Калифорния» согласилась отправить его своим корреспондентом в Европу и оплатить его проезд.

8 июня 1867 года пассажиры «Квакер-Сити», парохода водоиз­мещением в 1800 тонн, отправились в почти полугодовое плава­ние — они возвратились в нью-йоркский порт 19 ноября. За это время Твен послал в газету «Альта Калифорния» пятьдесят три письма, которые печатались с 25 августа 1867 года по 17 мая 1868 года. Кроме того, он послал шесть корреспонденций в газету «Нью-Йорк трибюн».

По возвращении Твен выступил с юмористическими лекциями о своем путешествии. Издательство «Америкен паблишинг компа­ни» в Хартфорде (Коннектикут) предложило ему подготовить из его писем книгу путевых очерков. Книга вышла в свет в 1869 году. Она разошлась тиражом более ста тысяч и имела крупный литературный успех. Брет-Гарт на страницах издававшегося им в Сан-Франциско «Оверленд Мансли» объявил Твена самым выдающимся из амери­канских юмористов, В. Д. Гоуэлс в бостонском «Атлантик Мансли» также приветствовал появление в американской литературе нового самобытного таланта.

Подготавливая книгу на основе своих путевых корреспонденций и записных книжек, Твен проделал большую дополнительную рабо­ту. Некоторые изменения и опущения требовались для более четкого построения книги в сравнении с серией газетных фельетонов. Твен также вписывал целые страницы, вводил дополнительные эпизоды. Работая над языком книги, Твен устранял некоторые жаргонные выражения. В отличие от Запада, где Твен прошел журналистскую школу, читатель Восточных штатов — старых культурных центров США, — для которого предназначалась его новая книга, был более чопорным и консервативным в своих требованиях к литературному языку. Авторедактура Твена привела также к смягчению некоторых сатирических вольностей, которые он допускает по отношению к ре­лигии и библейским сюжетам, так как газетные корреспонденции Твена вызвали нападки на него представителей американского духо­венства. По возвращении из путешествия Твен познакомился с семьей богатого шахтовладельца Лэнгдона и вскоре стал женихом его дочери Оливии. Читая вместе с невестой корректуры книги и идя навстречу ее буржуазно-респектабельным вкусам, он провел до­полнительную, смягчающую правку. Избранное им вначале за­главие книги «Путь новых паломников» пародировало «Путь па­ломника» Беньяна — книгу, чтимую англо-американскими протеста­нтами почти наравне с Библией. Заглавие было перенесено в подзаголовок. Основным заглавием стало «Простаки за границей». «Осклизлая сточная яма, почему-то именуемая святыми водами Вифезды», становится просто «водой Вифезды». Твен уже не от­важивается писать, что из итальянских монахов «можно выта­пливать сало», или шутить по поводу выгоды земельных спекуляций в тех городах древней Палестины, которым библейские пророки сулили особое процветание.

Характеристика «Простаков за границей» в работах об аме­риканской литературе чаше всего сводится к следующему: это карикатурное изображение европейских традиций и памятников на потеху американцам. Американские туристы проходят по двор­цам, музеям и храмам с громким и непочтительным хохотом, противопоставляя утилитарный взгляд на вещи «романтическим бредням» старой Европы.

Это несколько упрошенная и неточная характеристика книги. На самом деле в «Простаках за границей» можно различить неоднород­ные, даже противоречивые элементы.

Основной задачей Твена был, конечно, юмористический репор­таж. В качестве писателя-юмориста он зорко подмечает все смешное вокруг себя и сам охотно создает добавочные поводы для потехи. С большим увлечением он высмеивает трафареты путеводителей, заученные речи невежественных гидов и столь же трафаретные вос­торги, которые полагалось изъявлять туристам. Даже когда Твен бесцеремонно расправляется со «старыми мастерами», в этом в зна­чительной мере выражается его протест против обязательного по­казного восхищения, заменяющего туристу-обывателю подлинное понимание искусства.

В то же время эти насмешки Твена имеют «антиевропейское» острие. В качестве представителя молодой американской националь­ной культуры он выступает против установившегося в американской литературе первой половины XIX века культа зависимости от вкусов и традиций Старого Света. В частности, он ведет скрытую полемику с книгами о Европе американского поэта Лонгфелло и его многочис­ленных подражателей. Порой Твен в своих юмористических напад­ках на европейское искусство грешит против истины и художествен­ной меры.

Одновременно Твен развивает в «Простаках» социальную тему. Многие из его замечаний об увиденной им в странах Европы нищете, социальных уродствах и суевериях справедливы и полны сочувствия к народу. Он смеется здесь «сквозь слезы». Однако когда Твен пытается представить Европу как скопище социальных бедствий, а Соединенные Штаты как «страну обетованную», он впадает в за­блуждение. Молодой Твен пока еще плохо разбирается в социальных пороках своей родины. Насколько неверно он судит о политическом положении в Европе, видно из его необдуманных похвал по адресу политического авантюриста Наполеона III. Поверхностны и неспра­ведливы многие его суждения об арабском Востоке; здесь «юмор» Твена иногда вызывает недоумение.

В протестантских странах, особенно в Англии и США, Библия долго составляла едва ли не важнейшую часть начального школь­ного образования. Библейские места представляли интерес для Твена и огромного большинства его читателей прежде всего потому, что были связаны с именами и событиями, знакомыми с детства. В опи­сании «святых мест» Марк Твен не был тем воинствующим безбож­ником, каким он показался критиковавшим его религиозным хан­жам в США. Однако, излагая библейские легенды, он охотно под­дразнивает клерикалов.

Он дает «вольные» толкования и оценки многим событиям в библии; расхвалив великодушного Иосифа, он отказывается при­знать «заслуги» значительно более важного персонажа Библии, бла­гочестивого Иакова, который снискал благополучие тем, что «по дешевке» купил первородство у своего голодного брата. Напомнив о кровопролитных подвигах Ииуя, который обманом заманил и ис­требил жрецов и поклонников Ваала, Твен саркастически коммен­тирует; «Тут Ииуй, ревнитель истинной веры, отдохнул от трудов своих».

Некоторые библейские ситуации, вроде пребывания «безбилет­ного» Ионы во чреве китовом, соблазняют Твена как юмориста.

Внимательный читатель книги Твена постоянно ощущает, что, хотя все путешествующие на «Квакер-Сити» представляют амери­канских «простаков за границей», писатель не отождествляет себя с ними. Грубость американских туристов, их невежество, самоуверен­ность и националистическое чванство во многих случаях заставляют Твена страдать от стыда за своих спутников. Он еще сам не освобо­дился от многих неправильных взглядов и представлений, но уже начинает смотреть на них критически. Недаром в заключении книги он пишет: «Путешествия губительны для всяческих предрассудков, для нетерпимости и узости взглядов — вот почему они столь необ­ходимы многим моим соотечественникам».

 

Глава XIV. Приближаемся к Святой Земле! — В лихорадке сборов. — Дальний поход одобрен. — В Сирии. — Несколько слов о Бейруте. — Снаряжение экспедиции. — Жалкие клячи. — «Стиль» паломничества. 

Мы отплыли из Смирны, обуреваемые нетерпени­ем, ибо до главной цели нашей экспедиции, до гвоздя программы, было уже рукой подать, — мы приближа­лись к Святой Земле! В трюме, где долгие недели — да что там — месяцы! — покоились наши чемоданы, те­перь было все разрыто и перерыто; все суетились и бегали взад-вперед, лихорадочно упаковывали и рас­паковывали вещи; в каютах повсюду валялись брюки, юбки, самый неописуемый и непонятный хлам; все увязывали узлы, доставали зонтики, зеленые очки и густые вуали; придирчиво осматривали новенькие седла и уздечки, которых не знавала еще ни одна лошадь; старательно чистили и заряжали револьверы, проверяли, хорошо ли наточены охотничьи ножи; под­шивали прочной оленьей кожей штаны для верховой езды; изучали старинные карты, читали Библию и пу­тешествия по Палестине; намечали маршруты; горячо спорили о том, как получше разделиться на небольшие группы, состоящие из родственных душ, чтобы долгое и утомительное путешествие обошлось без ссор; с ран­него утра до поздней ночи собирались по кагатам, произносили пылкие речи, засыпали друг друга муд­рыми советами, волновались, спорили до хрипоты, вламывались в амбицию из-за каждого пустяка. Нет, такого еще никогда не бывало на пашем корабле.

Но теперь все это позади. Мы разбились на группы по шесть — восемь человек, и теперь уже разъехались кто куда. Но только одна наша партия отважилась пуститься по длинному маршруту — иначе говоря, по Сирии, — через Баальбек и Дамаск и далее через всю Палестину. Это утомительное и даже рискованное пу­тешествие, да еще в такое жаркое время года, оно под силу лишь крепким, выносливым людям, привыкшим к трудной, суровой жизни под открытым небом.

Другие группы избрали более короткие маршруты.

Последние два месяца одна сторона предстоящего путешествия но Святой Земле не переставала заботить нас: как мы будем передвигаться. Мы прекрасно знали, что в Палестине не очень-то налажено пассажирское сообщение, и каждый, кто был хоть сколько-нибудь осведомлен, давал нам понять, что едва ли хотя бы половине из нас удастся обзавестись драгоманами и лошадьми. Еще в Константинополе все кинулись телеграфировать американским консулам в Александ­рии и Бейруте, предупреждая их, что нам необходимы драгоманы и средства передвижения. С отчаяния мы соглашались передвигаться на лошадях, осликах, жи­рафах, кенгуру — на чем угодно. Из Смирны полетели новые телеграммы. А кроме того, мы по телеграфу заказали множество мест в дилижансе, отправлявшем­ся в Дамаск, и целый табун лошадей, которые должны были доставить нас к руинам Баальбека.

Как и следовало ожидать, по Сирии и Египту рас­пространился слух, что в Святую Землю собираются все жители американской провинции в полном составе (турки полагают, что Америка — это какое-то захолустье где-то на краю света), — поэтому, когда мы вчера прибыли в Бейрут, он так и кишел драгоманами со всем их снаряжением. Мы намеревались ехать дилижансом до Дамаска, заглянуть по дороге в Баальбек, затем вернуться на корабль, дойти до горы Кармель, а потом опять гулять на свободе. Но когда наша маленькая компания из восьми человек узнала, что есть полная возможность отправиться по длинному маршруту, мы решили не упускать удобного случая. До сих пор мы ни в одном городе не были обузой для нашего консула, но бейрутскому консулу мы доставили немало хлопот. Я упоминаю об этом потому, что не могу не отдать должное его терпению, изобретательности и искусству всех примирить и все уладить. Я упоминаю об этом также и потому, что, мне кажется, некоторые из пасса­жиров еще не оценили по достоинству его помощь.

---

В должный срок наш комитет сообщил, что к по­ездке все готово, — мы выступаем сегодня; с лошадь­ми, вьючными мулами и шатрами двигаемся к Баальбеку, Дамаску, Тивериадскому озеру, оттуда сворачи­ваем на юг, посещаем то место, где Иаков видел сон, и другие наиболее известные библейские места; за­тем — Иерусалим, откуда, быть может, направимся к Мертвому морю, а потом прямой дорогой на океан, и по прошествии месяца прибудем в Яффу, где нас будет ждать наш корабль. Условия такие: по пять долларов золотом в день с головы, а все прочее — за­бота драгоманов. Они обещают, что мы будем жить не хуже, чем в отеле. О подобных вещах я читал прежде в книгах и уж конечно не был так глуп, чтобы поверить хоть одному слову. Я, разумеется, ничего не сказал, но захватил с собой одеяло и плед, чтоб было чем укры­ваться, курительные трубки и табак, две-три шерстя­ные рубашки, портфель, путеводитель и Библию. Взял я и полотенце и кусок мыла, чтобы внушить арабам почтение, — пусть думают, что я переодетый король.

В три часа пополудни мы должны были выбирать лошадей. Авраам, один из наших драгоманов, торжест­венно провел их перед нами. Со всей ответственностью заявляю здесь, что более жалких одров мне еще встре­чать не приходилось, и вся сбруя совершенно гармониро­вала с их внешностью. Один конь кривой; у другого обрубленный хвост, куцый, как у кролика, — и, кажется, он этим очень гордится; у третьего костлявый хребет выступает, точно разрушенный акведук из тех, что мы осматривали в окрестностях Рима, и шея тонкая, как бушприт; все они прихрамывают, спины у них стерты, кровоточат, и повсюду блестят старые проплешины, как медные гвозди на кожаном сундуке; их аллюр бесподо­бен и никак не наскучит однообразием — на ходу они точно флотилия в бурном море. Зрелище устрашающее.

Блюхер покачал головой:

— Этому дракону даром не пройдет, что он увел из больницы таких калек, если у него нет особого разре­шения.

Я промолчал. Все шло в точности так, как было обещано в путеводителе, а разве мы путешествуем не по путеводителю? Я выбрал лошадь, которая шарах­нулась от чего-то в испуге, потому что лошадь, у кото­рой хватает резвости, чтобы шарахнуться, еще не со­всем безнадежна.

В шесть часов мы сделали привал на овеваемой ветром с моря красивой горной вершине; отсюда от­крывался вид на живописную долину, где некогда оби­тали иные из тех предприимчивых древних финикий­цев, о которых мы столько читали; вокруг нас — бы­вшие владения Хирама, царя Тирского, который доставлял кедры с этих Ливанских гор для храма, воздвигаемого царем Соломоном.

Вскоре после шести часов прибыл и наш обоз. Я видел его впервые, и у меня были все основания прийти в изумление: у нас оказалось девятнадцать слуг и двадцать шесть вьючных мулов. Внушительный караван! И выглядел он внушительно, когда, извива­ясь, пробирался меж скал. Понять невозможно, чего ради для восьми человек понадобилось такое снаря­жение? Некоторое время я с недоумением смотрел на все это, но скоро затосковал по дымящимся бобам с салом, аппетитно поданным в жестяной миске. На своем веку я много раз ночевал под открытым небом и поэтому прекрасно знал, чего можно ждать. Ни на кого не надеясь, я расседлал лошадь и вымыл, как умел, ее выпирающие ребра и костлявую спину, а покончив с этим, оглянулся и не поверил своим глазам — здесь уже раскинулись пять величественных круглых шатров! Внутри они были богато убраны голубыми, золотистыми и алыми шелками! Я онемел. Потом слуги принесли восемь железных кроватей, по­ставили их в шатры и на каждую положили мягкие тюфяки, подушки, хорошие одеяла и по две белоснеж­ные простыни. Вслед за этим вокруг центрального шеста, поддерживающего шатер, пристроили стол и на нем разместили оловянные кувшины, тазы, мыло и си­яющие белизной полотенца — каждому отдельный на­бор; нам показали удобные карманы на внутренних стенах, пояснив, что мы можем положить туда всякую мелочь, а если нам понадобятся булавки или иголки, они понатыканы тут же. И в довершение всего по полу был раскинут ковер! «Если это называется но­чевкой под открытым небом, — сказал я, — прекрасно, но я ни к чему такому не привык. Мои личные запасы совершенно обесценены».

<>

Стемнело, и слуги поставили на столы свечи, да не какие-нибудь, а в новеньких блестящих бронзовых подсвечниках. Вскоре зазвенел колокольчик — самый настоящий, — и нас пригласили в «салон». Сперва я по­думал, что по крайней мере один шатер у нас лишний, но теперь и ему нашлось применение: это, оказывается, столовая. Как и все прочие шатры, он был так высок, что тут могло бы поселиться семейство жирафов, внут­ри все так и сверкало и радовало глаз ярким убран­ством. Не шатер, а жемчужина! Стол на восемь персон, восемь парусиновых стульев, скатерть и салфетки та­кие тонкие и белоснежные, что рядом с ними те, к ко­торым мы привыкли на нашем пароходе, покраснели бы со стыда; ножи, вилки, глубокие и мелкие тарел­ки — все в лучшем вкусе. Чудеса да и только! И это у них называется ночлег под открытым небом. Стат­ные молодцы в широких шальварах и тюрбанах пода­ли нам на обед жареного барашка, жареную курицу, жареного гуся, картофель, хлеб, чай, пудинг, яблоки и восхитительный виноград; яства были приготовлены превосходно, таких мы давно не едали, и давно не приходилось нам сидеть за таким красиво сервирован­ным столом, украшенным среди многого другого большими мельхиоровыми подсвечниками. И однако наш учтивый Авраам вошел, низко кланяясь, и просил прощения, если что не так, — ведь снарядиться в такой далекий путь дело сложное, за всем не углядишь; но впредь он постарается, чтобы все было лучше.

Уже полночь, а в шесть утра мы снимаемся с лагеря.

У них это называется ночевать под открытым не­бом! При таких условиях паломничество в Святую Землю — истинное удовольствие.

Глава XV. Джексонвил в Ливанских горах. — Удивительный скакун Иери­хон. — Паломничество на новый лад. — Библейские места: гора Хермон, поля сражений Иисуса Навина и т. д. — Гробница Ноя.

Весь день мы ехали по историческим местам. В пол­день сделали трехчасовой привал в Мексехе — там, где Ливанские горы сходятся с горами Эль Кинейсех, и по­завтракали, глядя вниз на необъятную ровную Ливан­скую долину, похожую на цветущий сад. Вечером мы остановились неподалеку от этой долины, и теперь вся она открыта нашим взорам. Нам виден длинный, как спинной хребет кита, гребень горы Хермон, подымаю­щийся над горами на востоке. И сейчас на нас падают «слезы Хермона», и шатры наши промокли насквозь.</> <> </> <>По ту сторону дороги, высоко над долиной, мы разглядели в подзорные трубы смутные очертания зна­менитых руин Баальбека, предполагаемого библейско­го Ваал-Гада. Иисуса Навина и еще кого-то сыны Израилевы послали соглядатаями в землю Ханаан­скую, чтобы они разузнали, какова она, эта земля, — и они отозвались о ней наилучшим образом. Возвраща­ясь, они прихватили виноградную гроздь, и в детских книжках их всегда изображают несущими на шесте исполинскую кисть винограда, — такой груз, что хоть на мула навьючивай. Но книжки, по которым обучают в воскресной школе, несколько преувеличивают. Вино­град здесь и по сей день превосходный, но кисти не так велики, как на картинках. </> <></> <>Я был удивлен и огорчен, увидев, каковы они на самом деле, ибо те колоссаль­ные гроздья были одной из самых сладостных ил­люзий моего детства. Итак, Иисус Навин отозвался о земле этой наилуч­шим образом, и сыны Израиля отправились в путь под предводительством Моисея, верховного правителя, а Иисус Навин командовал армией из шестисот тысяч воинов.</> <>С ними шло и несметное множество женщин, детей и прочего гражданского люда. И среди всего этого воинства, если не считать двух верных согляда­таев, не было ни одного, чья нога ступила бы на землю обетованную. Сорок лет эти люди и их потомки блуж­дали в пустыне, а потом Моисей, талантливый воин, поэт, государственный деятель и философ, взошел на вершину Фасги, и там свершился его таинственный жребий. Никто не знает, где его похоронили. Не людям было суждено Могилу ту копать — Бог ангелам велел своим Земле его предать Тогда Иисус Навин совершил грозный набег, и сло­вно дух разрушения пронесся от Иерихона до самого Ваал-Гада. Он вырезал людей, опустошил их поля и города их сравнял с землей. Тридцать одно царство из-за него лишилось царей. Можно, конечно, и так сказать, хотя, но правде говоря, едва ли это было лишением: в те времена царей было хоть отбавляй. Во всяком случае, он перебил тридцать одного царя и зем­ли их разделил меж сынов Израилевых. Он разделил эту долину, которая простирается пред нами: итак, некогда она принадлежала евреям. Однако от евреев тут уже давно и следа не осталось. А вон там, позади, в часе езды отсюда, лежит арабское селение, которое мы проезжали; дома похожи на каменные ящики из-под галантереи, и здесь нахо­дится гробница Ноя (того самого, что построил ков­чег). Над этими древними горами и долами некогда носился ковчег, на котором приютилось все, что уцеле­ло от исчезнувшего мира. Я не приношу извинений за то, что позволил себе сообщить эти подробности. Кое-кому из моих читате­лей они безусловно неведомы. Гробница Ноя каменная, и над нею возведено длин­ное каменное здание. Бакшиш отворил нам двери. Здание не могло быть короче, ибо гробница высоко­чтимого древнего мореплавателя занимает в длину целых двести десять футов! Правда, высота ее всего фута четыре. Должно быть, Ной отбрасывал такую же узкую и длинную тень, как громоотвод. Лишь чре­звычайно недоверчивые люди могут усомниться в том, что Ной был похоронен именно здесь. Доказательства самые неопровержимые: Сим, сын Ноя, сам присут­ствовал на похоронах и указал на это место своим потомкам, те в свою очередь передали об этом своим потомкам, и прямые потомки этих потомков пред­ставились сегодня нам. Очень приятно было познако­миться с членами столь почтенной семьи. Тут есть чем гордиться. Это почти все равно, что свести знакомство с самим Ноем. Отныне я всегда буду чувствовать себя причастным к памятному плаванию Ноя. Если есть на свете угнетенный народ, так это тот, который изнывает здесь под тиранической властью Оттоманской империи.</> <> </> <>Очень бы я хотел, чтобы Ев­ропа позволила России слегка потрепать турков, — не сильно, но настолько, чтобы нелегко было отыскать Турцию без помощи водолазов или магов с волшебной палочкой. Сирийцы очень бедны, и все же на них навалено такое бремя налогов, какого не стерпел бы никакой другой народ. В прошлом году налоги были поистине достаточно высоки, но в этом году они еще возросли: сверх обычных жители должны были выпла­тить еще те налоги, которые им простили в прошлые, голодные годы. Да кроме того правительство взимает одну десятую со всех доходов, которые приносит кре­стьянину земля. Но и это еще не все. Паша не утружда­ет себя назначением сборщиков налогов.</> <> </> <>Он подсчиты­вает, сколько всего ему следует получить с того или иного округа, а потом отдает сбор налогов на откуп. Он созывает богачей, и тот, кто предложит больше всех, тут же отдает ему деньги и получает на откуп весь округ; потом он распродает его рыбешке помель­че, а та в свою очередь распродает его шайке совсем уже мелких разбойников. К тому же эти разбойники заставляют крестьян самих привозить свой жалкий урожай в селение. Там его должны взвесить, отобрать все, что идет в счет различных налогов, а остатки возвратить хозяину. Но сборщики не торопятся, они откладывают окончательный расчет со дня на день, а тем временем семья крестьянина погибает с голоду; и под конец бедняга, который отлично понимает, в чем тут соль, говорит: «Ладно, берите четверть, берите половину, берите хоть две трети, только отпустите меня!» Может ли быть что-нибудь возмутительнее! Народ здесь по природе своей умный и добросер­дечный, и, будь он свободен, будь ему доступно образование, он жил бы в довольстве и счастье.</> <> </> <>Местные жители часто спрашивают чужестранцев: не­ужели Европа не придет им на помощь и не спасет их? Султан без счету сорил деньгами в Англии и Па­риже, а теперь его подданные расплачиваются за это. Наши «ночлеги под открытым небом» приводят меня в полнейшее недоумение.</> <> </> <>У нас уже есть приспо­собление, чтобы стаскивать сапоги, есть ванна, а вскрыты еще далеко не все таинственные тюки, на­вьюченные на мулов. Чем еще они нас порадуют? <>

Глава XVI. Патриархальные правы. — Величественный Баальбек. — Описание руин. — Самовлюбленные Смиты и Джонсы. — Приверженность паломников букве закона. — Почитаемый источник, из которого пила Валаамова ослица. 

Пять долгих часов мы тащились под палящим солнцем по Ливанской долине. Она оказалась не таким уж цветущим садом, каким представлялась нам с вер­шины горы. Это пустыня, голая, поросшая плевелом и густо усыпанная камнями величиной с кулак. Кое-где местные жители вспахали землю, и там взошли хилые колосья пшеницы, но большая часть долины отдана горстке пастухов, чьи стада честно стараются добыть себе пропитание, хотя это им плохо удается. То и дело по обочинам дороги нам попадались груды камней — так еще во времена Иакова обозначали межи. Ни стен, ни заборов, ни живых изгородей — ничто, кроме этих каменных груд, не охраняет земельной собственности. Для израильтян древних, патриархальных времен та­кие межевые знаки были священны, а нынешние арабы, их прямые потомки, следуют их примеру. При такой вольной системе ограждений любой заурядного ума американец вскоре значительно расширил бы свои вла­дения, потрудившись ночку-другую.

Землю здесь пашут просто-напросто заостренным колом, подобным тому, который служил плугом еще Аврааму, и зерно веют, как веял он: ссыпают его на крышу, а потом подкидывают лопатами в воздух до тех пор, пока ветер не сдует всю мякину.

Целую милю мы состязались в резвости с арабом, ехавшим на верблюде. Некоторые лошади шли хоро­шо и показали отличное время, но верблюд без вся­кого труда обошел их. Все участники скачки вопили, кричали, нахлестывали своих коней и поднимали их в галоп, — словом, много было волнения, смеху, а главное — шума.

В одиннадцать часов перед нами предстали стены и башни Баальбека, знаменитые руины, чья история — книга за семью печатямиТысячелетия стоит он, удив­ляя и восхищая путешественников; но кто его строил и когда — этого, быть может, никто так и не узнает. Только одно несомненно. Ничто созданное руками че­ловеческими за последние два тысячелетия не сравнит­ся по грандиозности замысла и тонкости исполнения с храмами Баальбека.

Величественный храм Солнца, храм Юпитера и не­сколько храмов поменьше стоят близко друг к другу посреди одной из жалких сирийских деревушек и странно выглядят в такой плебейской компании. Эти храмы покоятся на таких массивных фундаментах, что кажется, они выдержали бы чуть не весь земной шар; они сложены из каменных глыб величиной с добрый омнибус, — не знаю, найдется ли хоть одна меньше рабочего сундучка плотника, — и прорезаны туннеля­ми, по которым без труда прошел бы железнодорож­ный состав. Ничего удивительного, что Баальбек стоит по сей день. Длина храма Солнца почти триста футов, ширина сто шестьдесят. Пятьдесят четыре колонны окружали его, но сейчас стоят только шесть, осталь­ные повержены и превратились в беспорядочные живо­писные груды. Шесть устоявших колонн превосходны, в них все совершенно — и цоколь, и коринфские капи­тели, и антаблемент. На свете нет колонн красивее. Вместе с антаблементом они достигают девяноста фу­тов в высоту — это поистине неправдоподобная высо­та, — и однако, глядя на них, думаешь лишь о том, как они прекрасны и гармоничны; столбы стройны и изящ­ны, а прекрасную скульптуру на антаблементе можно принять за искусные лепные украшения. Но когда гла­за ваши устали и вы уже больше не можете глядеть вверх, вы бросаете взгляд на громадные обломки ко­лонн, что валяются вокруг, и оказывается, что каждая из них восьми футов в поперечнике; тут же лежат прекрасные капители размером с небольшой коттедж и каменные плиты с мастерски высеченными горелье­фами, каждая четырех-пяти футов толщиной и такая огромная, что ею можно бы покрыть иол гостиной средней величины. Вы удивляетесь: откуда взялись эти громадины, и не сразу догадываетесь, что воздушное, грациозное сооружение, которое вздымается над ва­шей головой, сложено из таких же плит. В это просто невозможно поверить.

Развалины храма Юпитера не так велики, как те, о которых я только что рассказал, однако и они гран­диозны. Храм довольно хорошо сохранился. В одном ряду все девять колонн почти не пострадали. Высота их шестьдесят пять футов, и они поддерживают нечто вроде портика или крыши, переходящей в крышу хра­ма. Эта крыша-портик сложена из гигантских камен­ных плит, украшенных с внутренней стороны превос­ходной резьбой, и снизу кажется, что она покрыта фресками. Две или три плиты свалились, и снова я спрашивал себя: неужели эти громадные каменные глыбы, обработанные искусным ваятелем, лежащие у моих ног, не больше тех, что я вижу наверху? Внут­ренняя отделка храма изящна и в то же время гранди­озна. Каким чудом зодчества, чудом красоты и вели­чия был, вероятно, этот храм, когда его только что построили! Как прекрасен он еще и сейчас, когда, залитый лунным светом, он поднимается вместе со своим еще более величественным собратом среди ха­оса разбросанных вокруг гигантских обломков!

Я не могу постичь, как удалось доставить сюда из каменоломни эти гигантские глыбы, как их ухитрились поднять на такую головокружительную высоту. И од­нако эти плиты кажутся детскими игрушками по срав­нению с грубо обтесанными глыбами, из которых сло­жена широкая веранда, или площадка, окружающая храм Солнца. Одна сторона этой площадки, длиной в двести футов, сложена из каменных глыб величиной с конку, а то и больше. Они увенчивают стену футов в десять-двенадцать вышиной. Эти глыбы казались мне огромными, но они до смешного малы по сравне­нию с теми, из которых сложен другой край площадки. Их три, и, по-моему, каждая длиной в три поставлен­ных одну за другой конки, но при этом, конечно, втрое шире и выше. Пожалуй, два самых больших товарных вагона, поставленные друг за другом, дадут более правильное представление об их размерах. Общая дли­на этих трех глыб почти двести футов, ширина тринад­цать футов; две глыбы — длиной по шестьдесят четыре фута, третья — шестьдесят девять. Они поднимаются над землей футов на двадцать, точно стена. Они здесь, эти глыбы, но как они сюда попали, понять невозмож­но. Однажды я видел пароход, который был меньше такого камня. И все эти громадные стены возведены так же тщательно и ровно, как наши сегодняшние шаткие постройки из обыкновенного кирпича. Должно быть, много веков назад Баальбек населяло племя богов или исполинов. Обыкновенному человеку наше­го времени не под силу воздвигать подобные храмы.

Мы направились к каменоломне, откуда в Бааль­бек доставляли камень. Она под горой в четверти мили отсюда. В огромной яме лежит еще одна глы­ба — такая же, как самые большие из только что виденных нами. Она лежит здесь так, словно в те незапамятные времена какие-то исполины-строители внезапно оставили ее и ушли отсюда по чьему-то зову; лежит здесь тысячи лет, как красноречивый укор тем людям, которые имеют склонность смотреть свы­сока на наших далеких предков. Эта огромная глыба лежит там совсем готовая — четырнадцать футов в ширину, шестнадцать в толщину и почти семьдесят футов длиной, — лежит и дожидается, чтобы ее подня­ли! Если по ней провезти две вагонетки, поставив их рядом, то по обеим сторонам еще смогут пройти по два человека.

Можно поклясться, не боясь стать клятвопреступ­ником, что все Джоны Смиты, Джорджи Уилкинсоны и прочая мелкая сошка, населяющая пространства между царством теней и Баальбеком, рада нацарапать свои безвестные имена на величественных руинах Баальбека да еще прибавить к ним название города, округа и штата, откуда они родом. Жаль только, что ни одна из древних развалин не обрушивается на кого-нибудь из этих жалких пресмыкающихся, дабы у всей их породы раз и навсегда пропала охота увековечивать свое имя на прославленных памятниках старины.

На наших клячах мы могли добраться до Дамаска в три дня. А нам непременно надо было проделать этот путь меньше чем за два. Это было необходимо потому, что трое наших паломников свято соблюдают день субботний. Мы все рады были не нарушать суб­боты, но бывают случаи, когда придерживаться буквы священного закона, дух которого неизменно справед­лив, просто грешно, и такой случай был на сей раз. Мы заклинали пощадить усталых, замученных лошадей, убеждали, что они верой и правдой служат нам и впра­ве ожидать от нас взамен доброго отношения и со­страдания к их тяжкой доле. Но разве тому, кто превы­ше всего гордится своей праведностью, ведома жа­лость? Что значили еще несколько долгих часов труда для измученных животных по сравнению с опасно­стью, грозившей душам наших праведников! В обще­стве людей, до такой степени приверженных религии, не слишком приятно путешествовать и мудрено укре­питься в вере. Мы говорили им, что Спаситель, кото­рый жалел всякую бессловесную тварь и учил, что вола следует вытащить из трясины даже в день субботний, не одобрил бы этот ненужный и непосильный переход. Мы говорили, что наше путешествие утомительно, в такой палящий зной оно просто опасно даже при обычных переходах, а если мы будем упорствовать и не посчитаемся со своими силами, некоторые из нас могут пасть жертвой местной лихорадки. Но палом­ники оставались непреклонны — они должны спешить во что бы то ни стало. Пусть умирают люди и лошади, но на будущей неделе они должны ступить на священ­ную землю, не запятнав себя нарушением субботы. Итак, они готовы были погрешить против духа рели­гиозного закона, лишь бы не нарушить его буквы. Не стоило труда объяснять им, что «буква убивает». Лю­ди, о которых я сейчас говорю, мои друзья, я питаю к ним самые теплые чувства, они честные граждане, вполне почтенные и добропорядочные, но, мне кажет­ся, они неправильно понимают христианское учение. Они беспощадно осуждают наши недостатки и каждый вечер собирают нас и читают нам главы из Нового завета, который весь проникнут кротостью, милосер­дием и состраданием, а назавтра они с утра садятся в седло и не слезают с него до поздней ночи, то взбираясь на вершины здешних суровых гор, то спу­скаясь в долины. Разве усталая, замученная, полудох­лая кляча заслуживает, чтобы к ней отнеслись с еван­гельской кротостью, милосердием и состраданием? Вздор! Это все относится к человеку, которого Бог создал по своему образу и подобию, а не к бессловесной твари. Мое уважение к нашим исполненным праве­дности паломникам столь велико, что не разрешает мне вмешиваться, но если бы не они, а любой другой из наших спутников позволил себе хоть раз погнать лошадь на такие крутые горы, я бы не спустил ему этого.

Мы много раз подавали паломникам хороший при­мер, который мог бы пойти им на пользу, но все напрасно. Никогда они не слыхали, чтобы кто-нибудь из нас сказал другому грубое слово, но сами они не раз всерьез бранились. Приятно послушать их перебранку после того, как они только что наставляли нас. Едва мы бросили якорь в Бейруте, они уселись в лодку и перессорились, еще не доехав до берега. Я говорил, что они хорошие люди, — они и в самом деле хорошие люди, но всякий раз, как они станут отчитывать меня, я намерен огрызаться в печати.

Мало им того, что пришлось удвоить наши обыч­ные переходы, — нет, они еще свернули с дороги, чтобы поглядеть на какой-то дурацкий источник Фигия, пото­му что из него когда-то пила Валаамова ослица. Итак, мы ехали через непроходимые горы и пустыни, оты­скивая эту почтенную лужу, из которой пила Вала­амова ослица, покровительница всех паломников вро­де нас. В своей записной книжке я отыскал только одну заметку об этом переходе:

Сегодня провели в седле в общей сложности тринадцать часов; сперва ехали пустыней, потом по голым, бесплодным горам и под конец среди диких скал; часов в одиннадцать сделали привал на берегу прозрачного ручья, близ сирийской деревушки. Не знаю ее названия и знать не хочу, хочу спать. Две лошади охромели (моя и Джека), остальные совершенно выбились из сил. Мы с Джеком мили четыре шли пешком по горам, ведя лошадей в поводу. Со­мнительное развлечение.

Двенадцать-тринадцать часов в седле, даже если едешь по божеской земле и в божеском климате и при­том на хорошем коне, и то дело нелегкое; но в таком пекле, как Сирия, да в неудобном и неустойчивом седле, которое ерзает по спине лошади во всех на­правлениях и качает тебя бортовой и килевой качкой, а лошадь у тебя загнанная, хромая и все-таки ее по­минутно приходится подхлестывать и пришпоривать, пока не раздерешь ей бока в кровь, и если ты не зверь, а человек, тебя всякий раз мучит совесть, — такое путешествие будешь вспоминать с отвращением и проклинать с жаром чуть не до самой смерти.

Глава XVII. Выдержки из путевого дневника. — Рай по Магомету-— Красавец Дамаск. — Улица «так называемая Прямая». — Избиение христиан. — Дом Неемана. — Ужасы проказы.

Следующий день был поистине надругательством и над людьми и над животными. Опять был тринадца­тичасовой переход (включая часовой полуденный привал). Мы ехали по таким бесплодным меловым горам и голым ущельям, какие даже в Сирии редкость. Воздух дрожал от зноя. В раскаленных ущельях нечем было дышать. Когда мы поднимались из ущелий, на высотах нас слепили залитые солнцем меловые скло­ны. Было жестоко понукать несчастных, покалеченных лошадей, но ничего не поделаешь — сегодня к вечеру надо было поспеть в Дамаск. Мы видели древние гробницы и причудливые храмы, высеченные в скалах высоко над пропастью, но у нас не было ни сил, ни времени взбираться туда и осматривать их. Краткие записи в моем путевом дневнике поведают обо всем, что еще произошло в этот день:

Снялись с лагеря в семь утра, был тяжкий переход по Зебданской долине и крутым горам; лошади хромают, а этот араб, наклика­ющий на нас всякие беды, который громче всех поет и везет мехи с водой, конечно и сейчас уехал за сто миль вперед, и нам нечем утолить жажду, — неужели он никогда не сломит себе шею? Прелест­ный ручеек в глубокой расселине, по берегам пышно разрослись гранаты, фиги, оливы, айва; часовой привал в полдень у Фигии — источника знаменитой Валаамовой ослицы, он второй по величине в Сирии, вода ледяная, как в Сибири; в путеводителях не сказано, что Валаамова ослица пила здесь, — наверно, кто-нибудь подшутил над паломниками. Мы с Джеком окунулись и тотчас выскочили как ошпаренные: вода ледяная. Это главный источник, питающий реку Авана, он впадает в нее всего в полумиле отсюда. Место красивое, повсюду исполинские деревья, так здесь тенисто, прохладно, если бы только достало сил не уснуть; широкий поток стремительно вырыва­ется прямо из-под горы, над ним древние развалины; история их никому не ведома, предполагают, что некогда здесь поклонялись божеству источника, или Валаамовой ослице, или еще кому-нибудь. У источника гнездится жалкий сброд; отрепья, грязь, впалые щеки, болезненная бледность, язвы, костлявые тела, тупое страдание в гла­зах, весь вид этих несчастных — красноречивое свидетельство неуто­лимого голода. Как накидывались они на кость, как грызли хлеб, который мы давали им! Они обступают тебя и жадно глядят тебе в рот и, сами того не замечая, поминутно глотают слюну, словно бы это им, а не тебе достался драгоценный кусок... Скорее в путь! В этой многострадальной стране я уже никогда не смогу есть в свое удово­льствие. Подумать только, что еще три недели придется есть по три раза в день на глазах у голодных людей, — это хуже, чем весь день ехать верхом под палящим солнцем. Среди этих несчастных шестна­дцать детей в возрасте от года до шести лет, ноги у них тонкие, как палочки. Уехали от источника в час дня (чтобы повидать его, нам пришлось пробыть в пути лишних два часа) и добрались до скалы, с которой Магомет смотрел на Дамаск, как раз вовремя, чтобы успеть насладиться видом. Устали ли мы? Спроси у ветра, что вдали по морю носит корабли!

На смену ослепительному дню пришли сумерки, а мы стояли и глядели вниз, на прославленную на весь мир картину. Сотни раз читал я о том, как еще про­стым погонщиком верблюдов Магомет пришел сюда и, впервые увидав Дамаск, сказал слова, ставшие по­том знаменитыми. Человеку дано войти только в один рай, сказал он, так лучше я войду в рай небесный. И он сел тут и любовался земным раем — Дамаском, и по­том пошел прочь, не вступив в его врата. И на этом месте воздвигли башню.

Когда смотришь с горы, Дамаск и в самом деле прекрасен. Он кажется прекрасным даже иностранцам, для которых пышная зелень не диво, — каким же неска­занно прекрасным он должен казаться глазу, привык­шему к бесплодной и пустынной, забытой Богом Си­рии. Не удивительно, если сирийцем овладевает не­истовый восторг, когда ему впервые открывается эта картина.

Стоишь здесь, на высокой скале, и видишь, как перед тобой стеною встают мрачные, без единой тра­винки, раскаленные солнцем горы, они ограждают ровную пустыню — желтый, гладкий, как бархат, песок насколько хватает глаз прошит тонкими нитями до­рог, и по ним медленно движутся точки: караваны верблюдов и путники; а посреди пустыни расплеска­лись зеленые волны листвы, и в самом сердце ее, словно жемчужно-опаловый остров в изумрудном мо­ре, мерцает белый город. Смотришь с высоты на эту картину, смягченную расстоянием, осиянную солнцем, поражающую воображение резкими контрастами, и над всем царит дремотный покой, придавая городу волшебную одухотворенность, словно это прекрасный выходец из таинственного мира сновидений, а не са­мый обыкновенный житель нашей грубой и скучной планеты. И, вспоминая оставшиеся позади мили и ми­ли гиблого, окаянного, бесплодного, скалистого, выжженного солнцем, уродливого, мрачного, мерзко­го края, думаешь: какая красота, прекраснее нет уголка во всей вселенной! Если бы мне предстояло вновь посетить Дамаск, я провел бы с неделю на горе Маго­мета — и уехал. Незачем входить в город. Сам того не подозревая, пророк поступил мудро, когда решил не спускаться в этот дамасский рай.

Старое, почтенное предание говорит, что сад, в ко­тором стоит Дамаск, и есть Эдем, и современные писатели подобрали много всяких доказательств тому, что это в самом деле был Эдем и что реки Фарфар и Авана и есть те две реки, которые омывали рай, где пребывал Адам. Может, так оно и было, но теперь это отнюдь не рай. И у человека так же мало надежды обрести счастье в нем, как и вне его. Улочки его такие кривые, тесные, грязные, что даже поверить невозмож­но, будто это и есть тот прекрасный город, который ты видел с горной вершины. Сады прячутся за высокими глинобитными стенами, и «рай» стал настоящей клоа­кой для стока отбросов и нечистот. Впрочем, в Дамас­ке сколько угодно чистой, прозрачной воды, и одного этого довольно, чтобы арабы считали город прекрас­ным и благословенным. В обожженной солнцем Сирии вода ценится на вес золота. В Америке мы проклады­ваем железные дороги к большим городам; в Сирии проводят дороги так, чтобы они подходили к каждой жалкой луже, — здесь их называют источниками, и от одного до другого не меньше четырех часов езды. Но библейские реки Фарфар и Авана (вернее, не реки, а речушки) омывают Дамаск, и поэтому в каждом доме и в каждом саду есть свои искрящиеся на солнце источники и ручейки. Весь в зелени, изобильный водою Дамаск кажется чудом из чудес бедуину, жителю пу­стыни. А на самом деле — это всего лишь оазис. Вот уже четыре тысячи лет не иссякают его источники, не оскудевает плодородная почва. Теперь понятно, поче­му так долговечен этот город. Он не мог умереть. До тех пор, пока не пересохнут его воды, до тех пор будет он жить среди унылой пустыни и радовать взор уста­лого, томимого жаждой путника.

 

Древний, как сама история, ты свеж, как дыхание весны, ты цветешь, как твои утренние розы, и благоухаешь, как померанец, о Дамаск, жемчужина Востока!

Дамаск существовал еще до времен Авраама, это древнейший город на земле. Он был заложен Уцом, внуком Ноя. «Ранняя история Дамаска окутана тума­ном седой древности». Если не говорить о событиях, описанных в первых одиннадцати главах Ветхого заве­та, Дамаск был свидетелем всего, что происходило на земле и стало известно истории. Как далеко ни углу­бляйтесь в туманное прошлое, всегда вы найдете Да­маск. Вот уже четыре тысячи лет, как он упоминается и восхваляется в письменных памятниках всех веков. Для Дамаска годы подобны мгновениям, десятилетия быстротечны и мимолетны. Он измеряет время не днями, не месяцами, не годами, но империями, кото­рые возвышались, процветали и рушились у него на глазах. Он из когорты бессмертных. Он видел рожде­ние Баальбека, и Фив, и Эфеса. На его глазах эти селения превращались в могущественные города и по­ражали мир своим великолепием, и он дожил до дней, когда они опустели и обезлюдели и стали приютом одних лишь сов и летучих мышей. Он видел, как возникло царство Израиля и как оно было уничтоже­но. Он видел, как возвысилась, две тысячи лет процве­тала, а потом погибла Греция. Уже в старости он видел, как построили Рим, видел, как он затмил своей мощью весь мир, видел его гибель. Несколько столе­тий могущества и блеска Генуи и Венеции для старого степенного Дамаска были лишь короткой вспышкой, едва достойной воспоминания. Дамаск был воздвигнут в незапамятные времена, и он жив по сей день. Он глядел на обломки сотен империй и он переживет еще сотни. Хотя другую столицу зовут так , но старый Дамаск должен по праву называться вечным городом.

Мы подъехали к городским воротам в час заката. Нас уверяют, что ночью бакшиш может ввести челове­ка в любой город Сирии, только не в Дамаск. Дамаск, чтимый всем миром уже четыре тысячелетия, о мно­гом мыслит старомодно. Там нет уличных фонарей, и закон велит всем, кто выходит из дому по ночам, зажигать свои собственные фонари, как делали в ста­рину, когда герои и героини «Тысячи и одной ночи» расхаживали по улицам Дамаска или улетали в Багдад на коврах-самолетах.

Едва мы оказались в городских стенах, совсем сте­мнело, и мы долго ехали по невероятно кривым ули­цам футов восьми-девяти шириной, по обе стороны которых, скрывая сады, тянутся высокие глинобитные стены. Наконец мы добрались до улиц, на которых то здесь, то там мелькали фонари, и поняли, что мы в самом сердце удивительного древнего города. В уз­кой улочке, забитой нашими вьючными мулами и тол­пой ободранных арабов, мы спешились и через какой-то пролом в стене вошли в гостиницу. Мы оказались в просторном, вымощенном плитами дворе, у водо­ема, в который из множества труб лилась вода, а вок­руг всюду были цветы и лимонные деревья. Потом мы пересекли двор и вошли в приготовленные для нас комнаты. Меж двух комнат, каждая из которых была рассчитана на четырех человек, — выложенный мрамо­ром бассейн с чистой прохладной водой, которая вли­вается в него из шести труб. На этой обожженной солнцем, иссохшей земле ничто не порадует вас такой свежестью, как эта прозрачная вода, сверкающая в све­те фонарей, ничто так не радует взор, не ласкает непривычный к подобным звукам слух, как этот искус­ственный дождь. Нам отвели большие, уютно обстав­ленные комнаты, где полы покрыты мягкими яркими коврами. Приятно было снова увидеть ковер, ибо нет ничего на свете мрачнее выложенных камнем, точно гробницы, гостиных и спален Европы и Азии. Там волей-неволей все время думаешь о смерти. Очень широкий, пестрый диван футов четырнадцати длиной тянется по одной стене каждой комнаты, а напротив стоят односпальные кровати с пружинными матраца­ми. Есть тут и большие зеркала и мраморные столики. Вся эта роскошь была истинной благодатью для на­ших чувств и тел, изнуренных утомительным перехо­дом, и притом совершенной неожиданностью, ибо ни­когда нельзя знать, что ждет тебя в турецком городе, даже если в нем четверть миллиона жителей.<> </> </>

Не могу утверждать, но боюсь, что из этого бассей­на меж двух комнат берут воду для питья; я не думал об этом, пока не окунул свою опаленную солнцем голову в прохладные глубины. И тут-то меня осенило, и, как ни сладостна была ванна, я пожалел, что принял ее, и готов был пойти повиниться перед хозяином. Но в эту минуту вбежал мелкозавитой, благоухающий пудель и игриво тяпнул меня за икру; я тут же кинул его в бассейн, а завидев слугу с кувшином, поспешно скрылся, предоставив щенку выбираться оттуда сво­ими силами, что ему не очень-то удавалось. Утолив жажду мести, я почувствовал, что мне больше ничего не нужно для счастья, и совершенно ублаготворен­ный явился к ужину в свой первый вечер в Дамаске. После ужина мы долго лежали на диванах, курили наргиле и трубки с длинными чубуками, вспоминали тяжелый дневной переход, и я лишний раз убедился, что время от времени не плохо выбиться из сил, потому что отдых тогда становится истинным наслаж­дением.

Наутро мы послали за осликами. Любопытно от­метить, что нам пришлось именно послать за ними. Я уже говорил, что нравы в Дамаске допотопные, и так оно и есть. В любом другом городе нас бы уже осаждала крикливая армия погонщиков ослов, гидов, уличных торговцев и попрошаек, но в Дамаске самый вид чужестранца-христианина вызывает такую нена­висть, что никто не желает иметь с ним никакого дела; всего год-два назад ему небезопасно было появляться на улицах Дамаска. Это магометанское чистилище исполнено самого неистового во всей Аравии фанатиз­ма. На каждого хаджи в зеленом тюрбане (почетный знак того, что сей счастливец совершил паломничество в Мекку), которого вы встретите в любом другом городе, в Дамаске, я думаю, вам их попадется не меньше десятка. На вид жители Дамаска самые что ни на есть отвратительные и злобные негодяи. Почти все женщины, закутанные в покрывала, которых мы виде­ли до сих пор, не прятали глаз, но лица большинства жительниц Дамаска совсем скрыты под черными по­крывалами, и это делает их похожими на мумии. А ес­ли мы когда и встречали взгляд женских глаз, они тотчас прятались, дабы вид христианина не осквернил их; нищие и те обходили нас, не требуя бакшиша; торговцы на базарах не протягивали нам своих това­ров и не кричали во всю глотку: «Эй, Джон!», или: «Какпоживай, гляди!» Нет, они не говорили ни слова и только провожали нас хмурыми взглядами.

На узких улицах, точно пчелы в улье, кишат муж­чины и женщины в странных восточных одеждах, а мы пробираемся меж ними, и наши ослы, понукаемые безжалостными погонщиками, расталкивают толпу. Погонщики часами бегут за ослами и, понукая их криком и тычками, все время заставляют скакать гало-ном, и при этом сами никогда не выбиваются из сил и не отстают. Случалось, осел падал и седок летел через его голову; поднявшись, он снова садился верхом и поспешал дальше. Нас кидало то на острые выступы, то на носильщиков с грузом, то на верблюдов, а глав­ное — на пешеходов, и мы так были поглощены этими бесконечными столкновениями, что не успевали смот­реть по сторонам. Мы проехали полгорода и половину знаменитой «улицы, так называемой Прямой», почти ничего не увидав. Мы едва не вывихнули себе все суставы, бока у нас ныли от бесчисленных тумаков, злость в нас кипела. Нет, не по вкусу мне дамасский городской транспорт.

Мы направлялись к домам Иуды и Анании. Восем­надцать-девятнадцать веков назад Савл, родом из Тарса, необычайно ожесточился против новой секты, называемой христианами; он ушел из Иерусалима и отправился по стране разыскивать и уничтожать их. Он шел, «дыша угрозами и убийствами на учеников Господа».

Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба.

Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему.

Савл! Савл! Что ты гонишь меня...

И когда он узнал, что это Иисус говорит с ним, он задрожал, удивился и сказал:

Господи, что повелишь мне делать?

Ему было велено встать и идти в древний город, где ему скажут, что делать. А меж тем люди, шедшие с ним, стояли пораженные ужасом, ибо они слышали таинственный голос, а не видели говорящего. Савл поднялся и тут же понял, что этот жгучий сверхъ­естественный свет ослепил его и он лишился зрения, и они «повели его за руку и привели в Дамаск». Так был он обращен в веру Христову.

Три дня ослепленный Савл лежал в доме Иуды, и все это время он не ел и не пил.

Один из жителей Дамаска, именем Анания, услы­шал голос, и сказано ему было:

Встань и пойди на улицу так называемую Прямую и спроси в И удином доме тарсянина по имени Савл: он теперь молится.

Анания сперва не хотел идти, потому что он уже прежде слышал о Савле и сомневался, тот ли это «избранный сосуд», который может возвещать имя Господа перед народами. Однако он повиновался, по­шел на улицу «так называемую Прямую» (как ему удалось найти эту улицу и как он потом выбрался из нее, остается тайной, которую можно объяснить разве только тем, что он действовал по вдохновению свы­ше). Он отыскал Савла и вернул ему зрение и посвятил его в проповедники; и в этом старом доме, который мы разыскали на улице, по ошибке названной Прямой, начал он свой путь бесстрашного миссионера и ос­тался верен ему до конца своих дней.

Это не был дом того ученика Иисуса, который продал его за тридцать сребреников. Я объясняю это, чтобы отдать должное Иуде, человеку совсем иного склада, чем упомянутый мною выше. Это совсем дру­гой человек, и жил он в прекрасном доме. Жаль, что мы знаем о нем так мало.

Изложенные мною сведения предназначаются для людей, которые не станут читать библейскую исто­рию, если не принудить их к этому какой-нибудь хитростью. Надеюсь, что среди многих сторонников прогресса и образования не найдется ни одного, кто будет ставить мне палки в колеса при исполнении этой миссии.

Улица, называемая Прямой, несколько прямее што­пора, но не сравнится в прямизне с радугой. Еван­гелист Лука не решается утверждать, что эта улица — прямая, но говорит осторожно: «улица так называ­емая Прямая». Это тонкая ирония; и по-моему, это единственная шутка во всей Библии. Мы проехали изрядный кусок по улице, так называемой Прямой, потом спешились и нанесли визит дому Анании. Часть старого дома несомненно сохранилась — это комната футах в двенадцати — пятнадцати под землей, — сразу видно, что его каменная кладка очень древняя. Если во времена апостола Павла Анания и не жил здесь, то уж непременно жил кто-нибудь другой, а это не составля­ет разницы. Я напился воды из Ананиева колодца, и, как это ни странно, вода оказалась такой свежей, словно его вырыли только вчера.

Мы отправились дальше, к северной окраине горо­да, чтобы увидеть место, где темной ночью ученики Господа спустили Павла по ту сторону городской сте­ны, — ибо он так бесстрашно проповедовал учение Ии­суса, что жители Дамаска хотели убить его, как они сделали бы и сегодня, услышь они те же слова, — и ему пришлось ради спасения своего бежать в Иерусалим.

Потом мы посетили могилу детей Магометовых и могилу, в которой будто бы похоронен святой Геор­гий, убивший дракона, и добрались до пещеры под скалой, в которой скрывался Павел после своего побе­га, пока преследователи не перестали гнаться за ним; а потом нам показали мавзолей, воздвигнутый в па­мять пяти тысяч христиан, которых турки вырезали в Дамаске в 1861 году. Говорят, по его узким улочкам несколько дней подряд потоками лилась кровь; муж­чин, женщин, детей убивали без разбору, и сотни неуб­ранных трупов валялись по всему христианскому квар­талу; зловоние было ужасное. Все христиане, кто толь­ко мог, бежали из города, а магометане не желали пачкать руки, предавая земле «неверных собак». Жаж­да крови обуяла и горных жителей Хермона и Ан­тиливана, и вскоре еще двадцать пять тысяч христиан были вырезаны, а имущество их разграблено. Как люто ненавидят христиан в Дамаске, да и по всей Турецкой империи! И как дорого они заплатят за это, когда Россия вновь наведет на них свои пушки!

На душе становится легче, когда поносишь Англию и Францию за их старания спасти Оттоманскую им­перию от гибели, которой она вполне заслужила за минувшее тысячелетие. Мое самолюбие страдает, ког­да я вижу, что эти язычники отказываются отведать приготовленной для нас пищи, есть из тарелок, из которых ели мы, или пить из бурдюка, оскверненного прикосновением наших нечестивых уст, не процедив воду через тряпочку или через губку! Ни один китаец не вызывал у меня такой неприязни, как эти вырожда­ющиеся турки и арабы, и я надеюсь, что, когда Россия будет готова снова пойти на них войной, Англия и Франция поймут, что их вмешательство и непристой­но и безрассудно.

Жители Дамаска воображают, будто в целом све­те нет других таких рек, как их жалкие Авана и Фарфар. Да они и всегда так думали. В «Четвертой книге царств», в пятой главе, Нееман сверх меры похваляет­ся ими. Это было три тысячи лет назад. Он говорит: «Разве Авана и Фарфар, реки дамасские, не лучше всех вод израильских? Разве я не мог бы омыться в них и очиститься?» Но кое-кто из моих читателей давным-давно забыл, кто такой Нееман. Нееман — сирийский военачальник. Он был любимец царя и пользовался большим почетом, «и человек сей был отличный воин, но прокаженный». Странное совпаде­ние, что дом, в котором, как нас теперь уверяют, он некогда жил, отведен под больницу для прокаженных, и больные выставляют напоказ свои ужасные урод­ства и ко всякому входящему протягивают руки, вы­прашивая бакшиш.

Пока не побываешь в древнем жилище Неемана в Дамаске и не поглядишь на все эти страшные язвы, не поймешь, как ужасен этот недуг. Искривленные, изуродованные кости, огромные наросты на лице и на теле, сгнившие, отваливающиеся суставы — чудовищ­ное зрелище!

 

Глава XVIII. Холера. — Жара. — Могила Нимрода. — Самые величественные из всех развалин. — Мы переступаем границу Святой Земли. — Купанье в истоках Иордана. — В погоне за новыми реликви­ями. — Кесария Филиппова. — Народ, среди которого проповедовали апостолы. — Чувствительный конь, боготворимый арабами.

В последние сутки нашего пребывания в Дамаске меня свалил сильнейший приступ холеры, и поэтому я с полным правом лежал на широком диване и пользовался совершенно законным отдыхом. Делать мне было нечего, я лишь слушал, как журчит вода в бассейне, да принимал лекарства, да извергал их обратно. Опасное развлечение, но все же куда более приятное, чем путешествие по Сирии. К моим услугам было сколько угодно снегу с горы Хермон, и так как он не задерживался у меня в желудке, ничто не мешало мне есть его — всегда было место для новой порции снега. Я наслаждался жизнью. В путешествии по Си­рии, как и по всякой другой стране, есть своя прелесть, а кроме того, для разнообразия можно сломать ногу или заболеть холерой.

Мы выехали из Дамаска в полдень, часа два ехали по равнине, потом ненадолго остановились отдохнуть в тени фиговых деревьев. Кажется, никогда еще не было такой жары — солнечные стрелы разили землю, точно струи огня, бьющие из паяльной лампы; каза­лось, лучи ливнем обрушиваются на голову и скатыва­ются вниз, точно дождевые потоки с крыши. Мне чудилось, будто я всем телом ощущаю удары солнеч­ных лучей, — вот один обрушился мне на голову, ска­тился по плечам, и вот уже меня настигает другой. Это было ужасно. Пустыня сверкала и слепила, и глаза мои непрестанно слезились. У моих спутников были белые зонтики на плотной темно-зеленой подкладке. Это бес­ценное благо. Я благодарил судьбу, что и у меня есть такой зонтик; правда, он был запакован и вместе со всем багажом опередил нас на десять миль. Мне сказа­ли в Бейруте (есть люди, которые любят пичкать других советами), что надо быть сумасшедшими, что­бы разъезжать по Сирии без зонтика. Поэтому я и ку­пил себе зонтик.

Но, по совести, я думаю, что там, где нужно спасаться от солнца, зонтик только обуза. У арабской фески нет козырька, арабы не пользуются зонтиком и вообще ничем не защищают лицо и глаза и, однако, чувствуют себя на солнце как рыба в воде. Но никогда в жизни не видел я ничего смешнее нашего малень­кого каравана — уж очень нелепо выглядели мои спутники. Ехали они гуськом, шляпы у всех были обмотаны длиннейшими белыми константинопольс­кими шарфами, свисающими на спину, все были в зе­леных, с боковыми стеклами, очках, у всех над голо­вой белые зонтики на зеленой подкладке, у всех без исключения слишком короткие стремена — никудыш­ная кавалькада, другой такой в целом свете не сы­щешь; лошади все до единой движутся тихой рысью, и всадники тянутся друг за дружкой, глядя перед собой неподвижным взглядом и тяжело дыша; все высоко и не в лад подпрыгивают в седле, у всех затекли нелепо задранные колени, все машут лок­тями, точно петух, готовый закукарекать, и зонтики судорожно подскакивают над головами. Когда ви­дишь средь бела дня это оскорбляющее глаз зрелище, поневоле спрашиваешь себя, почему боги не обруши­ли на эту безобразную кавалькаду громы небесные и не стерли ее с лица земли! Я смотрел и дивился. Будь моя воля, я бы не допустил, чтобы по моей земле разъезжали подобные караваны.

А когда солнце заходит и путники закрывают зон­тики и засовывают их под мышку, картина только меняется, но не становится от этого менее нелепой.

Но, быть может, вы не понимаете, какой у нас дикий и несообразный вид. Окажись вы здесь, вы бы это поняли. Здесь вы все время чувствуете себя так, словно живете этак за тысячу двести лет до рождества Христова, или во времена патриархов, или чуть ближе к нашей эре. Вокруг нас библейские пейзажи, повсюду уклад жизни времен патриархов, те же люди в тех же развевающихся одеждах и сандалиях встречаются на вашем пути, те же нескончаемые вереницы величест­венных верблюдов проходят мимо, и, как в далекой древности, горы и пустыню объемлет та же молитвен­ная торжественность, то же безмолвие, — и вот в эту тишину и покой вторгаются шумливые янки в зеленых очках, с растопыренными локтями и подпрыгивающи­ми зонтиками! Они здесь столь же к месту, как зеленый зонтик под мышкой у Даниила, брошенного на съеде­ние львам

Мой зонтик остался в багаже, зеленые очки тоже — там они и останутся. Я не стану ими пользоваться. Я проявлю хоть немного уважения к извечной гармо­нии, не стану сочетать несочетаемое. Достаточно не­приятно будет получить солнечный удар, но незачем при этом еще выставлять себя на посмешище. Пусть я упаду, но по крайней мере я сохраню человеческий образ.

Часах в четырех езды от Дамаска мы миновали то место, где так внезапно был обращен Савл, и здесь обернулись назад и глядели на выжженную пустыню; и в последний раз мелькнул перед нами прекрасный Дамаск в зеленом блистающем уборе. С наступлением ночи для нас раскинули шатры на краю дрянной араб­ской деревушки Джонсборо. Разумеется, настоящее ее название Эль и как-то там дальше, но мои спутники все еще не желали понимать и произносить арабские названия. Говоря, что это самая заурядная деревушка, я имею в виду, что все сирийские селения в радиусе пятидесяти миль от Дамаска очень похожи одно на другое, — так похожи, что обыкновенному смертному не постичь, чем они разнятся между собой. В сирий­ском селении хижины тесно жмутся одна к другой, как соты в улье, они все одноэтажные (высотой в челове­ческий рост) и квадратные, как ящик из-под галан­терейного товара; хижины, включая и плоскую крышу, обмазаны глиной и кое-как побелены. Одна и та же крыша часто простирается на полдеревни, покрывая множество «улиц», каждая из которых обычно не шире ярда. Когда в полдень въезжаешь в такую деревушку, первым делом натыкаешься на унылого пса, который поднимает голову и безмолвно просит не переехать его, но при этом и не думает посторониться; потом попадается навстречу нагой мальчишка, он протягива­ет руку и говорит: «Бакшиш!» — он, собственно, не рассчитывает получить монетку, но этому слову он выучился еще прежде, чем слову «мама», и теперь это стало неистребимой привычкой; потом встречаешь же­нщину, лицо ее закрыто черным покрывалом, а грудь обнажена; и наконец дети — дети с гноящимися глаза­ми, хилые, всячески изувеченные; и тут же в пыли, прикрытый грязными лохмотьями, смиренно сидит жалкий калека, чьи руки и ноги искривлены и скрюче­ны, как виноградная лоза. Пожалуй, больше никого и не встретишь. Остальные жители спят или пасут коз на равнинах и на склонах гор. Селение построено на берегу какой-нибудь чахоточной речушки, по берегам разрослась молодая, свежая зелень. А во все стороны от этого оазиса на многие мили тянутся одни пески и камень, поросшие кое-где серыми метелками, похо­жими на полынь. Зрелища более печального, чем си­рийское селение, даже и вообразить невозможно, и окрестности его как нельзя более подходят к нему.

Я бы не стал вдаваться в подробное описание си­рийских селений, если бы не то обстоятельство, что Нимрод, сильный зверолов, прославленный в Священ­ном Писании, похоронен в Джонсборо, и я хотел бы, чтобы читатели знали это место. Его могилу, как и могилу Гомера, показывают в самых разных местах, но только здесь покоится подлинный, неподдельный прах Нимрода.

Больше четырех тысяч лет назад, когда племена, первоначально населявшие этот край, были рассеяны по всей земле, Нимрод со многими спутниками ушел миль за четыреста и поселился на том месте, где потом вырос великий город Вавилон. Нимрод построил этот город. Это он начал возводить знаменитую Вавилон­скую башню, но ему не дано было ее достроить. Он возвел восемь ярусов, два из которых стоят и по сей день, — гигантская кирпичная кладка, рассевшаяся по­средине от землетрясений, опаленная и наполовину расплавленная молниями разгневанного бога. Огром­ные развалины долго еще будут стоять как немой укор немощным строителям новых поколений. Они доста­лись совам и львам, а старик Нимрод лежит всеми забытый в этой жалкой деревушке, вдали от мест, где он начал осуществлять свою грандиозную затею.

Ранним утром мы снялись с лагеря в Джонсборо. Мы ехали, ехали, ехали, томимые голодом и жаждой, и казалось, не будет конца этому пути по опаленной зноем пустыне и скалистым горам. Очень скоро в на­ших бурдюках не осталось ни капли воды. В полдень мы сделали привал неподалеку от жалкого арабского городишки Эль-Юба-Дам, примостившегося на склоне горы, но драгоман сказал, что, если мы спросим здесь воды, все племя нападет на нас, ибо здешние жители не любят христиан. Пришлось ехать дальше. Спустя два часа мы добрались до подножия одиноко стоявшей высокой горы, увенчанной разрушенным замком Бани­ас; насколько нам известно, это самые величественные на свете развалины такого рода. Замок занимает тыся­чу футов в длину и двести в ширину, и каменная кладка его необыкновенно симметрична и притом невероятно массивна. Внушительные башни и бастионы поднима­ются на тридцать футов, а прежде высота их достигала шестидесяти. Разбитые башенки, которые возвышают­ся над остроконечной горной вершиной среди дубовых и оливковых рощ, необычайно живописны. Замок этот столь древен, что никому не ведомо, когда он построен и кем. Он совершенно неприступен, лишь в одном месте горная тропа вьется среди огромных камней и взбирается вверх к старому подъемному мосту. За многие сотни лет, пока замок был обитаем и охранял­ся силой оружия, лошадиные копыта пробили в скалах ямки глубиной в шесть дюймов. Три часа бродили мы по залам, склепам, подземным темницам этой крепо­сти, и ноги наши ступали там, где звенели кованые каблуки многих и многих крестоносцев и где задолго до них шагали герои Финикии.

Нам казалось, что даже землетрясению не поколе­бать этих могучих каменных стен; какие же силы могли превратить Баниас в развалины? Но немного погодя мы нашли разрушителя, и удивление наше возросло стократ. Семена залетели в расщелины массивных стен, проросли, нежные, тоненькие ростки окрепли, они росли и росли, и под неуловимым, но упрямым напором каменные глыбы раздались, и гигантское со­оружение, которое устояло даже против землетрясе­ний, теперь непоправимо разрушается. Узловатые, ко­рявые деревья поднялись из всех щелей и украсили и затенили серые зубчатые стены буйной листвой.

С древних башен мы смотрели вниз, на широко раскинувшуюся зеленую равнину, поблескивающую озерками и ручьями, из которых берет начало священ­ная река Иордан. После бесконечной пустыни картина эта радовала глаз.

Вечерело, и мы стали спускаться с горы через биб­лейские дубравы Васана (тут мы наконец перешли границу и впервые ступили на вожделенную Святую Землю) и у самого ее подножья вошли в отвратитель­ную деревушку Баниас на краю широкой долины и расположились лагерем в большой оливковой роще у пенящегося потока, берега которого окаймляли фи­ги, гранаты и олеандры в пышном зеленом уборе. Если бы не близость деревушки, гут был бы настоящий рай.

Когда добираешься до привала измученный жарой и весь в пыли, больше всего на свете жаждешь ис­купаться. Мы поднялись по ручью и ярдах в трехстах от шатров, там, где он низвергается с горы, окунулись в ледяную воду; не знай я, что это главный источник священной реки, я мог бы подумать, что ванна эта мне даром не пройдет. Ведь по словам доктора Б. Я забо­лел холерой оттого, что в полдень искупался в ключе­вой воде Аваны, реки дамасской; впрочем, у меня от всякого купанья начинается холера.

Наши неисправимые паломники опять натащили полные карманы разных обломков и осколков. Пора бы уже положить конец этому злу. Они отбивали кусочки от гробницы Ноя, от прекрасных статуй ба­альбекских храмов, от дома Иуды и Анании в Дамас­ке, с могилы Нимрода, сильного зверолова, с древних стен баниасского замка, на которых еще не совсем стерлись греческие и римские надписи, а теперь они дробят и терзают древние арки, на которые взирал сам Иисус во плоти. Да сохранит небо священную могилу, когда они нагрянут в Иерусалим.

Здешние руины ничем не примечательны. Тут со­хранились массивные стены большого квадратного сооружеиия, которое было некогда крепостью; тут много древних тяжеловесных арок, которые почти совсем погребены под осколками, так что их едва видно; тут в толстостенной трубе по сей день стремит свои воды кристальный ручей, от которого берет начало Иордан; в склоне горы сохранился фундамент мраморного храма, построенного Иродом Великим, — еще можно увидеть обломки выложенного прекрасной мозаикой пола; тут диковинный каменный мост, возведенный, быть может, еще до Ирода; повсюду, на тропинках, и под деревьями, валяются коринфские капители, разбитые порфировые колонны и мелкие обломки статуй; и вон там, наверху, на краю обрыва, с которого низвергается поток, уже почти совсем стерлись греческие и римские надписи, прославля­ющие лесного бога Пана, которому некогда поклонялись греки, а за ними и римляне. Но теперь на развалинах разрослись кусты и деревья; жалкие хижины горсточки грязных арабов прилепились к обвалившимся древним стенам; глядя на это сонное, оцепеневшее захолустье, с трудом веришь, что некогда, пусть даже две тысячи лет назад, здесь был оживленный, прочно выстроенный город. И однако именно здесь произошло событие ставшее источником многих деяний, которым посвяще­ны страницы и томы истории человечества. Здесь, на этом самом месте, Христос сказал Петру:

и врата ада не одолеют ее;

и дам тебе ключи Царства Небесного; и что свяжешь на земле то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле то будет разрешено на небесах. 

На этих кратких изречениях покоится все могучее здание римской церкви; в них заложена основа безмер­ной власти пап над мирскими делами и их божествен­ное право предать душу проклятию или очистить ее от греха. Стремясь удержать за собой положение «един­ственной истинной церкви», на которое притязает ка­толичество, римская церковь воюет и трудится вот уже много столетий и не ослабит усилий до скончания века. Пожалуй, лишь благодаря этим памятным словам, приведенным мною, разрушенный город и по сей день возбуждает в людях интерес.

Странное это ощущение — стоять на земле, по ко­торой некогда ступала нога Спасителя. Все здесь вызывает чувство подлинности и осязаемости, а ведь это никак не вяжется с той неопределенностью, тайной, нереальностью, которые обычно нераздельны с пред­ставлением о божестве. У меня все еще не укла­дывается в голове, что я сижу на том самом месте, где стоял Бог, гляжу на тот ручей и на те горы, на которые смотрел и он, и меня окружают смуглые мужчины и женщины, чьи предки видели его и даже разговаривали с ним запросто, как стали бы раз­говаривать с любым, самым обыкновенным чужестран­цем. Непонятно мне это, — на мой взгляд, боги всегда были очень далеки от нас, грешных, и скрывались где-то в облаках.

Утром, когда мы завтракали, вдоль границы наше­го лагеря, словно обведенного заколдованным кругом, как всегда, собрались бедняки, терпеливо ожидая крох, которые им, быть может, подадут, сжалившись над их убожеством и нищетой. Тут были старики и дети с ко­ричневой и с желтой кожей. Среди мужчин есть рос­лые, крепкие (мало где увидишь таких силачей и красав­цев, как на Востоке), но все женщины и дети старооб­разны, унылы, измучены голодом. Они напомнили мне индейцев. Они почти нагие, но их скудные одежды пестры и причудливы. Любое пустяковое украшение или побрякушку они пристраивают так, чтобы оно сразу же бросалось в глаза. Они сидели молча и с не­истощимым упорством следили за каждым нашим движением, следили неотступно, как умеют одни толь­ко индейцы, — беззастенчиво и без жалоб; от этих взглядов белому становится не по себе, они будят в нем зверя, и он готов истребить все племя.

У этих людей есть и другие черты, которые я заме­чал у благородных краснокожих: на них кишат парази­ты, и тела их покрыты корой запекшейся грязи.

Маленькие дети находятся в самом жалком состоя­нии — у всех гноятся глаза, и они страдают еще многи­ми иными болезнями. Говорят, на всем Востоке не найти ребенка, который не страдал бы глазами, и каж­дый год тысячи детей слепнут на один, а то и на оба глаза. Я думаю, так оно и есть, потому что каждый день встречал множество слепых, и не помню, чтобы хоть раз видел ребенка со здоровыми глазами. Можете вы представить себе, чтобы в Америке женщина битый час держала своего ребенка на руках и не попыталась согнать тучи мух, облепивших его глаза? А здесь я это вижу каждый день. И всякий раз у меня кровь стынет в жилах. Вчера нам повстречалась женщина верхом на ослике, с младенцем на руках; издали мне показалось, что ребенок в очках, и я еще подумал, как эта женщина могла позволить себе такую роскошь. Но, подъехав ближе, мы увидели, что это не очки, а мухи, рас­положившиеся лагерем вокруг его глаз, а еще один отряд их производил разведку на носу. Мухи были в восторге, ребенок не протестовал, а потому и мать не вмешивалась.

Едва арабы прослышали, что среди нас есть врач, они стали стекаться к нам со всех сторон. Доктор Б. По доброте душевной взял ребенка у сидевшей неподалеку женщины и чем-то промыл его больные глаза. Жен­щина ушла и подняла на ноги всех своих соплемен­ников — и уж тут было на что посмотреть! Увечные, хромые, слепые, прокаженные — все немощи, порож­денные ленью, грязью и беззаконием, — все были пред­ставлены на этом конгрессе, созванном в какие-нибудь десять минут, и народ все еще прибывал. Каждая женщина принесла больного младенца — если уж не своего, то соседского. Какие почтительные, благого­вейные взоры обращали они к этой пугающей, таинст­венной силе — Доктору! Они следили, как он доставал свои склянки и пузырьки, как отсыпал белый порошок, как отмерял по капле одну драгоценную жидкость за другой, они не пропускали ни единого его движения, не сводили с него зачарованных глаз, и ничто не могло разрушить это очарование. Без сомнения, они верили, что он всемогуществом равен Богу. Когда они получа­ли свою долю лекарств, глаза их сияли радостью, — хотя по натуре это народ неблагодарный и бесстраст­ный, — на каждом лице была написана непоколебимая вера, что нет на свете силы, которая помешала бы теперь больному исцелиться.

Христос знал, чем привлечь сердца этого просто­душного, суеверного, терзаемого недугами народа: он исцелял страждущих. В это утро, когда по всей округе разнеслась весть о том, что наш доктор, простой смертный, помог больному ребенку, люди сбежались к лагерю, окружили доктора и глядели на него с благо­говением, хотя еще не знали, будет ли толк от его снадобий. Их предки, которые ничуть не отличались от них ни цветом кожи, ни одеждой, ни обычаями и нравами, ни простодушием, толпами стекались к Христу, — и не диво, что, когда на глазах у них он единым словом исцелял страждущего, они стали по­клоняться ему. Не диво, что молва о его деяниях передавалась из уст в уста. Не диво, если толпы, следовавшие за ним, были столь велики, что однаж­ды — в тридцати милях отсюда — больного пришлось спустить в дом через крышу, ибо невозможно было пробиться к двери; не диво, что в Галилее несчетные толпы собрались послушать его и ему пришлось про­поведовать с лодки, которая отошла от берега; не диво, что, даже когда он удалился в пустыню близ Вифсаиды, пять тысяч человек последовали за ним и нарушили его уединение; и если бы он не накормил их при помощи чуда , ему пришлось бы видеть, как они терпят голод из-за своей безграничной веры и предан­ности; не диво, что, когда в те дни в каком-либо городе начиналось волнение и сутолока, сосед объяснял сосе­ду: «Говорят, пришел Иисус из Назарета!»

Итак, я уже сказал, что доктор оделял всех лекарст­вами до тех пор, пока было чем оделять, и он просла­вил себя этим по всей Галилее. Среди пациентов был и ребенок дочери шейха, ибо даже у этой горстки оборванных нищих, погрязших в болезнях и грехе, есть его величество шейх — жалкая старая мумия, которую естественней было бы увидать в богадельне, чем на посту верховного правителя этого племени несчаст­ных, полуголых дикарей. Принцессе — я имею в виду дочь шейха — всего лет тринадцать-четырнадцать, у нее милое, хорошенькое личико. Это единственная из всех встреченных нами в Сирии женщин, которая не страшна как смертный грех, поэтому при виде ее пра­ведник не осквернит бранью день субботний. Однако ребенок ее наводил на грустные размышления: бедняж­ка был ужасающе худ, кожа да кости, и смотрел па нас так жалобно, будто понимал, что если сейчас ему не посчастливится, то больше уж надеяться не на что; и все мы исполнились к нему самым искренним, непод­дельным состраданием.

Но я слышу, что моя новая лошадь, видимо, реши­ла сломать себе шею, натыкаясь на канаты, которыми закреплены наши шатры, и мне придется пойти ловить ее. С Иерихоном я распрощался. Новым конем тоже не очень-то похвастаешь. Одна задняя нога у него вихля­ет, а другая — прямая и негнущаяся, как жердь. Он почти совсем беззубый и слеп, как летучая мышь. Нос был когда-то перебит и теперь изогнут, как колено, нижняя губа отвисает, как у верблюда, уши коротко обрублены. Я не сразу подобрал ему имя, но в конце концов решил назвать его Баальбеком — за то, что он такая редкостная развалина. Я не могу не говорить о своих лошадях — ведь мне предстоит долгое, утоми­тельное путешествие, и естественно, что я думаю о них почти столько же, сколько о вещах куда более значи­тельных.

Мы ублаготворили наших паломников, проделав тяжкий путь от Баальбека до Дамаска, но лошади Дэна и Джека пришли в полную негодность, и надо было заменить их другими. Драгоман сказал, что ло­шадь Джека издохла. Я поменялся лошадьми с Маго­метом — царственного вида египтянином, адъютантом нашего Фергюсона. Фергюсоном я называю, разумеет­ся, нашего драгомана Авраама. Я выбрал эту лошадь не потому, что она мне приглянулась, а потому, что не посмотрел на ее спину. Я не хочу видеть ее. Я видел спины всех остальных лошадей и заметил, что почти у всех они стерты и покрыты ужасными язвами, кото­рые уже много лет никто не промывал и не смазывал. От одной мысли, что придется весь день подвергать лошадь этой немыслимой, мучительной пытке, стано­вится тошно. Должно быть, моя лошадь ничем не отличается от остальных, но я хоть могу утешаться тем, что не знаю этого наверняка.

Надеюсь, что впредь я буду избавлен от восторгов и умилений по поводу арабов, которые будто бы бого­творят своих лошадей. В детстве я мечтал быть ара­бом, жителем пустыни, владеть прекрасной кобылицей по имени Селим, Вениамин или Магомет, мечтал, что буду кормить ее из своих рук, и она будет заходить в шатер, и я научу ее тереться об меня и ласково глядеть на меня своими большими нежными глазами; и я воображал, как в такую минуту появится чужестра­нец и предложит мне за нее сто тысяч долларов, чтобы я мог поступить, как истый араб, — соблазненный день­гами, я буду колебаться, но любовь к моей кобылице возьмет верх, и я наконец скажу: «Расстаться с тобой, красавица моя? Никогда в жизни! Прочь, искуситель, я презираю твое золото!» — и тут же вскочу в седло и как ветер помчусь по пустыне!

И вот теперь я вспоминаю свои мечты. Если арабы, о которых я читал в книгах, похожи на здешних арабов — их любовь к прекрасным кобылицам обман. У тех, которых я знаю, нет любви к лошадям, нет ни капли жалости, и они не знают, как обращаться с лошадью, как заботиться о лей. В Сирии чепрак — это просто стеганая подстилка толщиной в два-три дюйма. Его никогда не снимают с лошади, ни днем, ни ночью. Он насквозь пропитан п?том, грязен и об­леплен шерстью. Он просто не может не разводить болячек. Этим разбойникам и в голову не приходит вымыть лошади спину. И в шатры лошадей не вводят, они остаются под открытым небом в любую погоду. Взгляните на моего Баальбека, на эту несчастную развалину с подрезанными ушами, и пожалейте о бы­лых восторгах, которые вы попусту потратили на вымышленных Селимов!

Глава XIX. Дан. — Васан. — Геннисарет. — Обрывки истории. — Облик стра­ны. — Бедуины-пастухи. — Бедуины мистера Граймса. — Поле битвы Иисуса Навина. — Битва Барака. — Запустение.

После часа езды по неровной, каменистой полуза­топленной дороге и по васанским дубравам мы прибы­ли в Дан.

Здесь на невысоком пригорке берет начало широ­кий прозрачный ручей, у подножья он образует неглу­бокое озеро и потом устремляется по равнине бурным полноводным потоком. Это озерко — один из главных истоков Иордана. Берега его и берега ручья окайм­лены цветущими олеандрами, но все же при виде этих невыразимых словами красот уравновешенный чело­век не станет биться в судорогах, как можно вооб­разить, начитавшись книг о путешествиях по Сирии.

Если с того места, о котором я говорю, выстрелить из пушки, ядро вылетит за пределы Святой Земли и упадет в трех милях от нее, на неосвященной почве. Всего час прошел, как мы перешли границу и оказа­лись в Святой Земле, мы еще не успели проникнуться сознанием, что под ногами у нас совсем иная почва, чем та, к которой мы привыкли, а сколько историчес­ких имен уже зазвучало вокруг! Дан, Васан, озеро Хула, истоки Иордана, море Галилейское. Отсюда они видны все, кроме последнего, но и до него рукой подать. Деревушка Васан некогда была царством, ко­торое славилось своими тельцами и дубами, как о том поведало нам Священное Писание. Озеро Хула — это и есть библейские воды Мером. Дан стоял на северной границе Палестины, а Вирсавия на южной — вот от­куда пошло выражение «от Дана до Вирсавии». Это все равно что наше «от Мэна до Техаса» или «от Балтиморы до Сан-Франциско». И наше речение и из­раильское, оба означают одно и то же — большое рас­стояние. На медлительных верблюдах и ослах путеше­ствие от Дана до Вирсавии — миль полтораста или немногим больше — отнимало семь дней, при этом израильтяне пересекали всю свою страну из конца в конец и пускались в путь только после долгих сборов и сложных приготовлений. Когда блудный сын от­правился в «дальнюю сторону», похоже, что он ушел всего миль за девяносто, не больше. Ширина Палести­ны миль сорок, самое большее шестьдесят. Из штата Миссури можно нарезать три Палестины, и земли еще останется, а пожалуй, хватит и на всю четвертую. От Балтиморы до Сан-Франциско несколько тысяч миль, но через два-три года я смогу проделать это путешест­вие поездом за те же семь дней. Если я буду жив, я непременно время от времени буду прибегать к услу­гам железной дороги, чтобы пересечь континент, но с меня вполне хватит одного путешествия от Дана до Вирсавии. Оно, вероятно, куда труднее. Итак, если мы услышим, что израильтянам расстояние от Дана до Вирсавии казалось огромным, не будем задирать нос, ибо это было и есть огромное расстояние, если к ва­шим услугам нет железной дороги.

На небольшом пригорке, о котором я уже упоми­нал, стоял некогда финикийский город Лэйш. Морские разбойники из Цоры и Эскола завладели им и жили там свободно и беспечно, поклоняясь богам собствен­ного изделия, а когда они приходили в негодность, крали идолов у своих соседей. Иеровоам сделал золо­того тельца, чтобы привлечь народ свой и удержать его от опасных поездок в Иерусалим, которые могли кончиться тем, что сердце народа вновь обратится к истинному государю. При всем моем почтении к дре­вним израильтянам я не могу не заметить, что они не всегда были столь добродетельны, чтобы устоять пе­ред соблазном золотого тельца. Человеческая природа мало изменилась с тех пор.

Веков сорок тому назад арабские цари из Месопо­тамии разграбили город Содом и среди прочих плен­ников захватили патриарха Лота; они повели его в свои владения, а по дороге завернули в Дан. Они привели его сюда, и Авраам, который преследовал их, темной ночью неслышно прокрался меж шелестящих олеандров, скрываясь в тени величавых дубов, напал на спящих победителей и лязгом мечей пробудил их от сна. Он отнял у арабов Лота и всю прочую добычу.

Мы продолжали путь. Теперь мы ехали зеленой долиной, миль шести в ширину и пятнадцати в длину. Ручьи, которые считаются истоками Иордана, текут по ней и вливаются в озеро Хула; оно неглубокое, трех миль в поперечнике, и в южном конце его берет начало река Иордан. Озеро окружено обширной топью, по­росшей тростником. Между топью и стеной гор лежит довольно широкая полоса плодородной земли; на краю долины, со стороны Дана, топь отступает, и до­брая половина земли плодородна и орошается исто­ками Иордана. Земли здесь вполне хватило бы для одной фермы. Это почти оправдывает восторги тех соглядатаев, которые привели неутомимых искателей приключений в Дан. Они сказали: «Мы видели землю, и она прекрасна. Нет здесь недостатка ни в чем, и все там есть, чем богата земля».

Их восторги оправданы хотя бы тем, что они нико­гда еще не видали такого благодатного края. Земля эта вполне могла прокормить шестьсот мужчин вместе с их семьями.

Когда мы спустились на равнинную часть фермы, оказалось, что здесь можно пустить лошадей рысью. Это выдающееся событие.

День за днем мы мучительно карабкались по бес­конечным горам и скалам, и когда вдруг выехали на эту изумительную, совершенно ровную дорогу, каждый вонзил шпоры в бока своей лошади и поскакал с такой скоростью, о какой можно было только ме­чтать и какая в Сирии казалась совершенно недо­стижимой.

Местами земля здесь возделана; акр-другой плодо­родной почвы, на которой кое-где торчат сухие, не толще пальца, прошлогодние стебли кукурузы, — редкая картина в этой стране. Но в такой стране — это волнующее зрелище. Неподалеку бежит ручей, и на его берегах стадо овец и забавных сирийских коз с наслаж­дением уплетает гравий. Я не поручусь, что так оно и было на самом деле, — я лишь предполагаю, что они ели гравий, потому что больше там есть было нечего. Пастухи были точной копией Иосифа и его братьев; на этот счет у меня нет никаких сомнений. Это рослые, мускулистые бедуины с очень темной кожей и иссиня-черными бородами. У них сурово сжатые губы, бес­страшные глаза, и движения их царственно величавы. Они носят не то чепцы, не то капюшоны — пестрые, с длинными, падающими на плечи, бахромчатыми концами, и просторные развевающиеся одежды в ши­рокую черную полоску — наряд, который видишь на любой картинке, изображающей смуглых сынов пу­стыни. Я думаю, что, представься им случай, эти па­стухи тоже продали бы своих младших братьев. У них та же осанка и одежда, те же обычаи и занятие и та же беззаботность в вопросах морали, что у их предков. (Прошлой ночью они напали на наш лагерь, и я не питаю к ним добрых чувств.) Ослы у них карликовые, таких повсюду встречаешь в Сирии и помнишь по всем картинам, изображающим «Бегство в Египет где Ма­рия с младенцем едет на осле, а Иосиф идет рядом, огромный по сравнению с крохотным животным.

Но на самом деле здесь, как правило, мужчина едет с ребенком на руках, а женщина идет пешком. Со времен Иосифа нравы не изменились. Мы бы не стали держать у себя в доме картину, на которой Иосиф ехал бы, а Мария шла пешком; для нас это было бы кощун­ством, а для сирийских христиан — нет. И впредь кар­тина, о которой я только что говорил, всегда будет казаться мне несколько странной.

Мы снялись с лагеря всего каких-нибудь два-три часа назад, поэтому нам, конечно, рано еще было останавливаться на привал, хотя рядом и был ручей. Пришлось еще час оставаться в седле. Мы опять увидели воду, но нигде во всей этой пустыне нет ни клочка тени, а солнце жгло немилосердно. «Как в тени большой скалы на истомленной земле». Нет в Библии слов прекрасней, и, наверно, еще никогда и нигде за время наших странствий не трогали они нас так, как в этой сожженной солнцем, голой, без единого деревца, земле.

Здесь делают привал не когда хотят, а когда это возможно. Мы нашли воду, но там не было тени. Поехали дальше и нашли наконец дерево, но там не было воды. Мы отдохнули, позавтракали и вот при­ехали сюда, в Айн Мелах. (Мои спутники назвали его Болдуинсвиллом.) Дневной переход на сей раз был очень короткий, но драгоман не желает ехать дальше и изобрел вполне правдоподобную ложь о свирепых арабах, которыми кишмя кишат все окрестности, и по­этому ночлег за пределами Айн Мелаха слишком опас­ное времяпрепровождение. Что ж, эти арабы, видимо, и в самом деле опасны. Они вооружены заржавлен­ными, много на своем веку повидавшими кремневыми ружьями с длинным, в человеческий рост, стволом без прицела, и пуля его летит не дальше брошенного ру­кою камня и разит куда менее верно. За пояс, — а поясом им служит обернутый несколько раз вокруг талии широкий шарф, — у них заткнуты два-три огром­ных пистолета, никогда не бывших в употреблении и заржавевших; такое оружие будет давать осечку до тех пор, пока вы не окажетесь вне пределов до­сягаемости, а потом взорвется, и тогда прощайся араб с головой. Они очень, очень опасны, эти сыны пустыни.

Прежде, когда я читал о том, как Вильяму Граймсу едва-едва удавалось ускользнуть от бедуинов, у меня кровь стыла в жилах, но если мне снова придется читать об этом, я и бровью не поведу. По-моему, он ни разу не говорит, что бедуины напали на него или хотя бы неучтиво обращались с ним, но чуть ли не в каждой главе они приближаются к нему, и у него особый дар так расписывать опасности, что у читателя волосы становятся дыбом; и спрашивать себя, каково было бы его родным, если бы они видели, какая страшная угро­за нависла над их бедным мальчиком, измученным скитаньями, с затуманенным усталостью взором; и вспоминать в последний раз отчий дом, и милую старую церковь, и корову, и все прочее; и наконец, выпрямившись во весь рост в седле и расправив плечи, выхватить свой верный пистолет, дать шпоры «Маго­мету» и ринуться на свирепого врага с твердым реше­нием дорого продать свою жизнь. Правда, когда уж он съезжался с бедуинами, они ни разу ему ничего худого не сделали и даже не собирались никогда, — и только диву давались, чего он так распетушился; а все же я всякий раз не мог отделаться от мысли, что лишь отчаянная храбрость спасла его от гибели; и потому, почитав на сон грядущий о бедуинах Вильяма Граймса, я никогда не мог спать спокойно. Но теперь я знаю, что эти его бедуины — чистейший обман. Я видел чу­довище, и теперь оно мне не страшно. Нет, у него никогда не хватит смелости пустить в ход свое до­потопное оружие.

Примерно за полторы тысячи лет до рождества Христова на том месте, где мы сейчас раскинули ла­герь, у вод Меромских, разыгралось одно из самых жарких сражений Иисуса Навина. Иавин, царь Асор­ский (царство его находилось по ту сторону Дана), созвал всех соседних шейхов с их ополчением, чтобы сразиться с грозным израильским полководцем, кото­рый шел на них войной.

 

И собрались все цари сии, и пришли, и расположились станом вместе при водах Меромских, чтобы сразиться с Израилем.

И выступили они, и все ополчение их с ними, многочисленный народ, который множеством равнялся песку на берегу морском.

 

Но Иисус напал на них и перебил всех до единого. Таков был его метод ведения войны. Он никогда не давал газетам возможности поспорить о том, кто же выиграл битву. Эту долину, столь мирную сегодня, он обратил в дымящуюся бойню.

Где-то в этих краях — не знаю в точности где — лет через сотню израильтяне вступили в еще одно крово­пролитное сражение. Пророчица Девора повелела Ба­раку взять десять тысяч воинов и выступить против другого царя Иавина, который в чем-то провинился. Варак сошел с горы Фавор, милях в двадцати пяти отсюда, и дал бой войску Иавина, которым командо­вал Сисара. Варак выиграл битву и, чтобы сделать победу полной, истреблял, как тогда было принято, остатки ополчения, а тем временем Сисара убежал пеший; измученный усталостью и жаждой, он едва держался на ногах, и некая Иаиль, женщина, с которой он, видимо, был знаком, пригласила его отдохнуть в ее шатре. Усталый воин охотно принял приглашение, и Иаиль уложила его в постель. Он сказал, что изныва­ет от жажды, и попросил у своей великодушной спаси­тельницы испить воды. Она принесла ему молока, он отпил с благодарностью и снова лег, чтобы забыться сном и не вспоминать о проигранном сражении и униженной гордости. Едва он уснул, Иаиль взяла молот и кол от шатра, тихонько подошла к нему и пробила ему череп!

«...а он спал от усталости — и умер». Так трога­тельно просто сказано в Библии. Ликующая «Песнь о Деворе и Вараке» восхваляет Иаиль за ее памятное деяние.

 

Да будет благословенна между женами Иаиль, жена Ховера Кенеянина, между женами в шатрах да будет благословенна.

Воды просил он; молока подала она, в чаше вельможеской принесла молока лучшего.

(Левую) руку свою протянула к колу, а правую свою к молоту работников; ударила Сисару, поразила голову его, разбила и прон­зила висок его.

К ногам ее склонился, пал и лежал; к ногам ее склонился, пал; где склонился, там и пал сраженный.

 

Теперь уже в этой долине не увидишь подобных волнующих сцен. В какую сторону ни пойдешь, на тридцать миль вокруг не встретишь хотя бы одинокой деревушки. В двух-трех местах жмутся друг к другу шатры бедуинов, но оседлых жителей тут нет. Здесь можно проехать десять миль, не встретив и десяти человек.

К этому краю вполне подходят слова одного из пророков:

 

Я опустошу землю твою; и враги твои, живущие на ней, изумят­ся. И рассею народ твой среди язычников, и обращу меч на тебя; и земля твоя будет пустыней, и города твои опустеют

 

Стоя здесь, у опустевшего Айн Мелаха, никто не осмелится сказать, что пророчество не исполни­лось.

В библейском стихе, который я привел выше, есть слова: «все цари сии». Они сразу же привлекли мое внимание, потому что здесь я воспринял их совсем иначе, чем дома. Теперь мне уже совершенно ясно, что если я хочу извлечь пользу из этого путешествия и со­ставить себе правильное представление обо всем том, с чем мы здесь сталкиваемся, мне придется накрепко забыть очень многое из того, что я знал о Палестине прежде. Мне придется прибегнуть к методу сокраще­ния. Подобно кисти винограда, которую соглядатаи принесли из земли обетованной, все палестинское ви­делось мне в слишком большом масштабе. Некоторые мои представления были довольно дики. Слово «Пале­стина» будило в моем воображении смутный образ страны, такой же огромной, как Соединенные Штаты. Почему — не знаю, но так уж оно было. Скорее всего, у меня просто не укладывалось в голове, что у малень­кой страны может быть столь богатая событиями история. Признаться, я был несколько удивлен, убеди­вшись, что великий турецкий султан не выше простого смертного. Надо постараться свести мои представле­ния о Палестине к более скромным размерам. Иной раз всю жизнь не можешь отделаться от впечатлений, полученных в детстве. «Все цари сии». Когда я читал эти слова в воскресной школе, я мысленно видел тор­жественную процессию монархов таких стран, как, скажем, Англия, Франция, Испания, Германия, Россия и т. п., в пышных одеждах, на которых горят и перели­ваются драгоценные каменья; в руках у них золотые скипетры, а на головах сверкающие короны. Но здесь, в Айн Мелахе, после того как мы проехали по Сирии и основательно изучили особенности и обычаи этой страны, слова «все цари сии» утратили свое величие. Теперь я знаю, что это лишь горсточка мелких царь­ков, полуголых и полуголодных дикарей вроде наших индейских племен, которые жили на виду друг у друга и чьи «царства» считались большими, если они зани­мали пять квадратных миль и насчитывали две тысячи душ. Монархии тридцати «царей», уничтоженные Ии­сусом Навином во время одного из его знаменитых походов, все вместе равнялись по величине примерно четырем нашим средним округам. Жалкий старый шейх, которого мы видели в Кесарии вместе с сотней его ободранных приближенных, в те далекие времена тоже именовался бы «царем».

Семь утра. И так как мы на лоне природы, траве полагалось бы сверкать росой, цветам разливать в воз­духе благоухание и птицам щебетать среди ветвей. Но — увы! — здесь нет ни росы, ни цветов, ни птиц, ни деревьев. Здесь лишь равнина, палимое солнцем озеро и за ним голые скалы. Шатры свернуты, арабы, по обыкновению, яростно грызутся между собой, повсю­ду валяются свертки и узлы, их поспешно вьючат на мулов, лошади оседланы, зонтики наготове — через десять минут мы сядем на коней и вновь двинемся в путь. Белый город Мелах, на краткий миг воскрес­ший из мертвых, вновь исчезнет без следа.

Глава XX. Приключение Джека. — История Иосифа. — Священное озеро Геннисарет. — Восторги паломников. — Почему мы не пустились в плавание по морю Галилейскому. — Капернаум. — Поездка в Магдалу.

Несколько миль мы ехали по унылым местам, — почва довольно плодородная, но заросла сорными травами, — по безмолвным, мрачным просторам, где мы встретили только трех человек: трех арабов, оде­тых в одни лишь длинные грубые рубахи вроде той дерюги, которая не так давно служила единственным одеянием негритянских мальчишек на плантациях Юга. То были пастухи, и они повелевали своими стада­ми при помощи классической пастушьей свирели — тростниковой дудочки, издающей поистине адские зву­ки, под стать арабскому пению.

В их свирелях не слышно даже слабого отголоска той дивной музыки, какую слыхали предки пастухов на равнинах Вифлеема, когда ангелы пели «Мир на земле и в человецех благоволение».

Земля, по которой мы ехали, зачастую и не земля вовсе, а камень — желтоватый, гладкий, словно отпо­лированный водой; редко увидишь острый край или угол, он ноздреват, источен, весь во впадинах, прида­ющих ему какую-нибудь странную, неожиданную форму, и зачастую походит на череп. Здесь кое-где еще сохранились остатки древней римской дороги, напоми­нающей Аппиеву дорогу, и плиты ее держатся за свое место с истинно римским упорством.

Серые ящерицы, законные наследницы руин, гроб­ниц и всяческого запустения, скользят там и сям среди камней или мирно греются на солнце. Всюду, где процветание сменилось упадком, где слава вспыхнула и погасла, где красота обитала и исчезла, где на смену радости пришла скорбь, где жизнь била ключом, а те­перь воцарились тишина и смерть, — всюду поселяют­ся ящерицы и глумятся над суетой сует. Наряд ящери­цы цвета пепла, а пепел — символ несбывшихся на­дежд, неосуществленных желаний, погибшей любви. Если бы она обладала даром речи, она сказала бы: «Возводи храмы — я буду владыкой их развалин; воз­води дворцы — я поселюсь в них; создавай империи — я наследую их; хорони своих красавиц — я увижу, как трудятся могильные черви; и ты, что стоишь здесь и рассуждаешь обо мне, — я еще когда-нибудь поползу по твоему трупу».

В этом пустынном месте мы увидели и муравьев, они проводят здесь лето. Провизию они доставляют из Айн Мелаха, за одиннадцать миль отсюда.

Джеку сегодня нездоровится, это сразу видно, но он настоящий мужчина, хоть и юнец, и не говорит о по­добных пустяках. Вчера он слишком долго пробыл на солнце, но так как причиной тому была любознатель­ность и желание извлечь из нашего путешествия как можно больше пользы, никто не говорит ему: «Сам виноват». Мы хватились, что его уже целый час нет в лагере, и потом отыскали неподалеку у ручья; он не взял с собой зонтика, и ничто не защищало его от жгучего солнца. Если бы он привык обходиться без зонтика, все сошло бы благополучно, но он к этому не привык. Когда мы подошли, он как раз собирался кинуть камень в черепаху, которая грелась на коряге посреди ручья.

— Не надо, Джек, — сказали мы. — За что вы ее? Что она вам сделала?

— Ладно, я ее не убью; а следовало бы, ведь она обманщица.

Мы спросили — почему, но он ответил, что это не важно. По дороге к лагерю мы еще раз спросили его и еще, но он снова ответил, что это не важно. Поздним вечером, когда он, задумавшись, сидел у себя на посте­ли, мы задали ему все тот же вопрос, и он сказал:

— Да это не важно. Теперь уж мне все равно, но, понимаете, днем мне это не понравилось; ведь я сам никогда ничего не выдумываю, и, по-моему, полков­нику тоже не следовало бы. А он выдумывает. Вчера вечером во время молитвы в шатре паломников он сказал — и похоже даже было, что он читает по Библии, — что в этой стране реки текут млеком и медом и что здесь можно услышать голос черепахи. Я подумал, что насчет черепахи это, пожалуй, уж слишком, но потом я спросил мистера Черча, правда ли это, и он сказал, что правда; а если уж мистер Черч говорит, я ему верю. Но вот сегодня я добрый час сидел и на­блюдал за черепахой и совсем изжарился на солнце, а она так ни разу и не запела. С меня сошло семь потов, честное слово не меньше, пот заливал мне глаза и капал с носа; и вы же знаете, штаны у меня узкие, как ни у кого, — все эта глупая парижская мода, — да еще подшиты оленьей кожей, так они пропотели насквозь, а потом высохли и стали коробиться, и жали, и натира­ли — это была просто пытка, — а черепаха так и не запела. Наконец я сказал себе: это обман, вот что это такое, самый настоящий обман; и будь у меня хоть капля здравого смысла, я бы знал, что черепахи не поют. И тогда я решил: будем справедливы к этой особе, дадим ей десять минут сроку, а уж если и через десять минут она не запоет — ей не уцелеть. И все-таки она не запела. Я все сидел и ждал, а вдруг она вот-вот запоет, потому что она поминутно то поднимала, то опускала голову, то закрывала глаза, то опять откры­вала, как будто старалась выучить какую-то песню наизусть, но как раз когда десять минут прошли и я со­всем уже измучился и испекся, эта проклятая черепаха положила голову на бугорок и заснула крепким сном.

— Да, это, пожалуй, и вправду неприятно, ведь вы так долго прождали.

— Вот и я так думаю. Тут я сказал: «Ладно, не хочешь петь — не надо! Но и спать тебе тоже не удаст­ся». И если бы вы не помешали, я заставил бы ее убраться из Галилеи с такой скоростью, о какой ни одна черепаха и мечтать не могла. Но теперь все это уже не важно, Бог с ней. У меня сзади на шее вся кожа слезла.

Часов в десять утра мы остановились у рва Иоси­фа. Это разрушенный средневековый караван-сарай, в одном из боковых дворов которого мы увидели глубокий, обнесенный стенами и крытый сводом ров, наполненный водой; предание гласит, что в этот самый ров бросили Иосифа его братья. Более достоверное предание, опирающееся на географию страны, утверж­дает, что знаменитый ров находится в Дофане, при­мерно в двух днях пути отсюда. Как бы там ни было, раз многие верят, что это и есть настоящий ров, на него любопытно поглядеть.

Трудно выбрать самое прекрасное место в книге, столь богатой прекрасными страницами, как Библия, но даже под этим переплетом не много есть таких, которые могут сравниться с волнующей повестью об Иосифе. Кто научил этих древних авторов простоте слога, меткости выражений, пафосу, а главное — этому дару оставаться в тени: рассказывать обо всем так, что повествование течет словно само собою и само за себя говорит? Шекспир всегда присутствует в своих сочинениях, и следуя за величавой поступью периодов Маколея, тоже ощущаешь его присутствие, но создатели Ветхого завета невидимы глазу.

Если ров, о котором я говорил, подлинный, значит здесь много веков назад случилось то, что всем нам знакомо по картинкам. Неподалеку отсюда сыновья Иакова пасли свои стада. Отец, встревоженный их долгой отлучкой, послал Иосифа, своего любимца, поглядеть — не случилось ли с ними чего. Иосиф про­вел в пути шесть или семь дней; он шел по этой земле, самой унылой, каменистой и пыльной во всей Азии; ему было всего семнадцать лет, и он, как мальчишка, гордился своим пестрым фраком. Иосиф был любимец отца, и в глазах братьев это было его первое преступ­ление; он видел сны и говорил, будто они предвещают, что в далеком будущем он возвысится над всей своей семьей, — и это было второе его преступление; к тому же у него была красивая одежда, и уж наверно он простодушно тешил свое юношеское тщеславие, не скрывая от братьев своей радости. Таковы были его преступления, и злобные братья сговорились примерно наказать его, как только представится случай. Когда он шел к ним от моря Галилейского, они увидели его и обрадовались. «Вот идет сновидец, — сказали они, — убьем его». Рувим просил их не убивать Иосифа, и они пощадили его жизнь, но схватили его, сорвали с него ненавистную одежду и бросили его в ров. Старшие братья намеревались оставить его там, и конечно он бы умер, а Рувим решил тайком освободить его. Но Рувим ненадолго отлучился, а братья тем временем продали Иосифа измаильтянским купцам, которые на­правлялись в Египет. Такова история рва. И вот этот самый ров сохранился на этом месте по сей день, и он останется здесь до тех пор, пока с «Квакер-Сити» сюда не нагрянет очередной отряд губителей статуй и осквернителей могил, которые уж наверняка выкопа­ют весь этот ров и увезут с собой, — ибо нет в них уважения к священным памятникам старины, и куда бы они ни пришли, они все разрушают и ничего не щадят.

Иосиф стал человеком богатым, почитаемым, мо­гущественным, «начальствующим над всей землею Египетской», как говорится в Библии. Иосиф был на­стоящим царем в Египте, он был силой и мозгом монархии, хотя титул и оставался за фараоном. Иосиф один из подлинно великих мужей Ветхого завета. И он был самый благородный и самый мужественный из всех, кроме разве Исава. Почему не сказать доброго слова об этом царственном бедуине? Одно только мо­жно поставить ему в вину — он был неудачник. Почему все должны безмерно восхвалять Иосифа за великоду­шие и щедрость к его жестоким братьям и кидать лишь жалкую кость похвалы Исаву за его куда большее великодушие к ограбившему его брату?

Воспользовавшись тем, что Исав отчаянно прого­лодался, Иаков украл у него первородство и великую честь и уважение, которые принадлежали тому по пра­ву; обманом и вероломством он украл у Исава отцов­ское благословение; по его вине Исав стал чужим в отчем доме и ушел бродить по свету. Но спустя двадцать лет Иаков повстречал Исава и, дрожа от страха, пал к его ногам и жалобно умолял брата избавить его от заслуженного наказания. И как же поступил этот великолепный дикарь? Он кинулся на шею Иакова и обнял его! И когда Иаков, который не способен был понять благородную душу, все еще пол­ный страха и сомнений, «дабы приобрести благоволе­ние в очах господина моего», хотел подкупить Исава, отдав ему в дар свое стадо, что ответил этот велико­душный сын пустыни?

«У меня много, брат мой, пусть будет твое у тебя!»

Когда они встретились, Иаков был богат, любим женами и детьми и путешествовал с помпой, окружен­ный слугами, многочисленными стадами и караванами верблюдов, а Исав так и остался бездомным изгнанни­ком, каким он стал по милости брата.

Прошло тринадцать лет, полных чудес, и братья, которые продали Иосифа, голодные и униженные, при­шли чужаками в чужую землю купить «немного пи­щи», а когда их обвинили в краже и призвали во дворец, они узнали в его владельце Иосифа; братья были полны страха: они нищие, а он владыка могуще­ственной империи! Найдется ли на свете человек, кото­рый не воспользовался бы таким подходящим случаем сделать широкий жест? Кто же больше достоин вос­хищения — изгнанник Исав, простивший процвета­ющего Иакова, или же Иосиф, простивший дрожащих оборванцев, удачному злодейству которых он обязан был своим высоким саном?

Перед тем как подойти ко рву Иосифа, мы взоб­рались на гору, и, не заслоненная ни деревцем, ни кустиком, нам открылась картина, увидеть которую мечтают миллионы верующих во всех концах мира и готовы отдать за это половину всего, что имеют, — в нескольких милях впереди лежало священное море Га­лилейское!

Вот почему мы не стали мешкать у рва Иосифа. Мы отдохнули сами и дали отдых лошадям и несколь­ко минут наслаждались благословенной тенью древ­них строений. Вода у нас вся вышла, и два хмурых араба, которые слонялись неподалеку со своими длин­ными ружьями, сказали, что ни у них, ни где-либо поблизости воды нет. Они знали, что немного солоно­ватой воды есть во рву, но слишком чтили это священ­ное место, служившее темницей их предку, и не жела­ли, чтобы из него пили христианские собаки. Но Фергюсон связал несколько тряпок и носовых платков и сделал из них веревку, достаточную для того, чтобы можно было кувшином зачерпнуть воды, и мы напи­лись и поехали дальше и вскоре спешились на тех берегах, которые стали священными, ибо по ним сту­пала нога Спасителя.

В полдень мы искупались в море Галилейском — истинное благо в этом пекле — и потом позавтракали под старым одичавшим фиговым деревом у источника Эйн-э-Тин, в сотне ярдов от развалин Капернаума. Любой ручеек, журчащий меж скал и песков, в этом краю нарекают высоким званием источника, и людей, живущих на берегах Гудзона, Великих озер и Мис­сисипи, охватывает безмерный восторг, едва они зави­дят эти «источники», и они пускают в ход все свое умение и мастерство, чтобы излить свою хвалу на бумагу. Если бы собрать воедино все стихи и весь вздор, посвященный здешним источникам и окре­стным пейзажам, получился бы солидный том — не­оценимая растопка для печи.

Наши энтузиасты паломники, которые себя не по­мнили от радости с тех пор, как ступили на священную землю, во время завтрака только и могли бормотать какие-то несвязные слова, кусок не лез им в горло — так им не терпелось самолично пуститься в плавание по морю, которое носило на своих волнах лодки апо­столов. С каждой минутой нетерпение их росло, и на­конец меня стал одолевать страх: я опасался, что они, пожалуй, храбро махнут рукой на благоразумие и осмотрительность и закупят целый флот, вместо того чтобы нанять одну посудину на час, как делают все рассудительные люди. Я трепетал при одной мыс­ли о том, как эта затея опустошит наши кошельки. Видя, с каким пылом люди средних лет готовы пре­даться неразумной прихоти, прельстившей их своей новизной, я не мог не думать о печальных последстви­ях. И однако удивляться тут было нечего. С самого младенчества этих людей учили чтить, даже боготво­рить святые места, которые предстали ныне их счаст­ливым взорам. Долгие, долгие годы эта картина мере­щилась им среди бела дня и являлась им по ночам во сне. Стоять здесь, видеть все это своими глазами, плыть по этим священным водам, лобызать благо­словенную землю, простершуюся вокруг, — они леле­яли эту мечту, а годы уходили один за другим и оста­вляли неизгладимые следы на их лицах и иней в воло­сах. Дабы увидеть эту землю, плыть по этим волнам, они покинули дом и близких и проехали многие тысячи миль, и трудности и лишения не остановили их. Удиви­тельно ли, что убогий свет будничного благоразумия померк перед ослепительным сиянием их осуществлен­ной мечты? Пусть сорят миллионами, решил я, кто думает о деньгах в такую минуту!

В таком настроении я поспешил вдогонку за наши­ми нетерпеливыми паломниками и, стоя на берегу озера, вместе с ними стал изо всех сил кричать и ма­хать шляпой, чтобы привлечь внимание проходившего мимо «корабля». Наши старания увенчались успехом. Труженики моря повернули и пристали к берегу. По всем лицам разлилась радость.

— Сколько?.. Фергюсон, спроси его — сколько?.. Сколько за всех — нас восемь и ты... до Вифсаиды и вон туда к устью Иордана, и до того места, с которо­го свиньи кинулись в море... скорей... И мы хотим проплыть вдоль всех берегов, всех!.. На весь день!.. Я готов целый год плавать по этим водам!.. И скажи, что мы остановимся в Магдале и высадимся в Тивери­аде! Сколько он хочет? Да все равно... сколько бы ни спросил... скажи, за ценой дело не станет! («Так и знал», — подумал я.)

Фергюсон (переводит ). Он говорит, два наполе­ондора — восемь долларов.

На одном-двух лицах сияние гаснет. Пауза.

— Слишком дорого, хватит и одного!

Я так никогда и не узнаю, как это случилось, — меня и сейчас бросает в дрожь при одной мысли о том, как легко здесь совершаются чудеса: в мгновение ока «корабль» оказался уже за двадцать шагов от берега и убегал, точно объятый страхом! А восемь несчаст­ных стоят на берегу — подумайте только! Такой удар... такой удар... после столь исступленного восторга! По­зор, какой позор после столь бесстыдной похвальбы! Это совсем как в драке: «Пустите меня, я ему покажу!» И тотчас благоразумное: «Вы двое держи те его, а меня и один удержит».

И разом в нашем лагере поднялись вопли и скрежет зубовный. Предлагали два наполеондора, даже боль­ше, если надо, паломники и драгоман кричали до хрипоты, умоляя удаляющихся лодочников вернуться. Но те преспокойно уходили прочь и не обращали ни малейшего внимания на паломников, которые всю свою жизнь мечтали о том дне, когда они будут сколь­зить по священным водам галилейским и в шепоте волн слышать божественную повесть; ради этого они одолели тысячи и тысячи миль — и в конце концов решили, что плавание обойдется слишком дорого? Дерзкие магометане! Подумать так о благородных поборниках иной веры!

Что делать, нам оставалось лишь покориться и от­казаться от чести проехаться по Теннисаретскому озе­ру, хоть ради этого удовольствия мы и объехали полмира. Во времена, когда здесь учил Спаситель, у прибрежных рыбаков не было недостатка в лодках, но теперь не осталось ни рыбаков, ни лодок; во­семнадцать веков назад старик Флавий держал здесь военный флот — сто тридцать бесстрашных челнов, но и они исчезли, не оставив следа. Здесь теперь не бывает морских сражений, а торговый флот моря Галилейского состоит всего из двух яликов, не крупнее тех лодок, на каких рыбачили еще апостолы. Одна навсегда потеряна для нас, до другой многие мили, ее не докличешься. Итак, хмурые и недовольные, мы сели на лошадей и легким галопом двинулись вдоль берега к Магдале, потому что переплыть море нам было не на чем.

Как поносили друг друга паломники! Каждый сва­ливал вину на другого, и каждый отрицал ее. А мы, грешные, не проронили ни слова: в такой час даже самая безобидная шутка опасна. Грешники, которых с самого начала держали в строгости, и наставляли брать пример с людей добродетельных, и донимали нравоучениями, которым непрестанно читали мораль о пользе осмотрительности, о вреде легкомыслия и сквернословия и которым с утра до ночи твердили о том, как важно быть праведным и добропорядочным всегда и во всем, так что под конец жизнь стала им в тягость, — эти самые грешники не приотстали от паломников в этот горький час, и не перемигивались украдкой, и не радовались их беде; ни в чем таком они не повинны, — просто потому что это не пришло им в голову. Иначе они непременно совершили бы все эти преступления. Впрочем, нельзя сказать, чтобы мы со­всем этого не делали, — мы несомненно с удовольстви­ем слушали, как паломники поносят друг друга. Мы вообще всегда испытывали недостойную радость, ког­да они перебранивались, ибо это доказывало, что в конце концов они всего лишь такие же простые смертные, как и мы.

Итак, мы ехали в Магдалу, и скрежет зубовный то нарастал, то становился едва слышным, и гневные речи тревожили священный покой Галилеи.

Да не подумает кто, что я со зла наговариваю на наших паломников, прошу поверить, что это не так. Я бы не стал выслушивать наставления от людей, которых не люблю и не уважаю, а ведь ни один из паломников не может сказать, что я обижался, или проявлял строптивость, или не старался извлечь пользы из их поучений. Они лучше меня, я говорю это от души, они мои добрые знакомые; и притом, если они не желали, чтобы время от времени их имена попадали в печать, зачем они отправились путешествовать со мной? Они знали меня. Знали, что я человек без предрассудков и люблю свободный обмен мнениями — при условии, чтобы я говорил, а другие слушали. Когда один из них грозился оста­вить меня, заболевшего холерой, в Дамаске, он на самом деле не собирался этого сделать, — я знаю, он человек горячий, но за его вспыльчивостью всегда кроются добрые побуждения. И разве я не подслушал случайно, как другой паломник, Черч, сказал, что ему дела нет, кто уедет и кто останется, он-то не­пременно останется со мной, пока я не выйду из Дамаска на своих ногах или ногами вперед, даже если ему придется просидеть здесь целый год? И разве я хоть раз обошел молчанием Черча, когда поносил паломников, и неужели я способен говорить о нем со злым чувством? Я лишь хочу дать им небольшую встряску, это полезно для здоровья.

Капернаум остался позади. Это всего лишь бес­форменные развалины. Ничто здесь не напоминает город, и даже намека нет, что он когда-то стоял здесь. Но и всеми покинутая, безлюдная, земля эта все равно овеяна славой. Здесь поднялось древо хри­стианства, могучие ветви которого ныне осеняют мно­гие дальние страны. Устояв перед искушениями дья­вола в пустыне, Христос пришел сюда и начал про­поведовать; и те три или четыре года, что он жил после этого, здесь был его дом. Он стал исцелять больных, и скоро слава о нем разнеслась столь далеко, что страждущие приходили со всей Сирии, и из-за реки Иордан, и даже из Иерусалима, до которого несколько дней пути, в надежде на исцеление от своих недугов. Здесь исцелил он слугу сотника, и тещу Петра, и множество хромых и слепых и одержимых бесами, и здесь он воскресил дочь Иаира. Он вошел в лодку и отправился в море со своими учениками, и когда они разбудили его во время бури, он голосом своим усмирил ветер и успокоил разбушевавшееся море. Он высадился на другой берег, в нескольких милях от Капернаума, и изгнал бесов из двух одер­жимых, и вселил бесов в стадо свиней. Вернувшись домой, он увидел Матфея, сидящего у сбора пошлин, и велел ему следовать за собой, исцелил нескольких больных и дал повод к пересудам, разделив трапезу с мытарями и грешниками. Потом, исцеляя и поучая, он прошел по всей Галилее и побывал даже в Тире и Сидоне. Он выбрал двенадцать учеников и послал их по городам и селениям проповедовать новую веру. Он творил чудеса в Вифсаиде и Хоразине — в деревнях, отстоящих на две-три мили от Капернаума. Полагают, что это близ одной из них рыбацкие сети принесли чудесный улов, и в пустыне близ другой он накормил тысячи людей пятью хлебами и двумя рыбами. Он проклял обе эти деревни, а вместе с ними и Капернаум за то, что после всех великих деяний, совершенных здесь, они не покаялись, и предрек им гибель. Теперь они лежат в развалинах, на радость паломникам, ибо, по обыкновению, они относят бессмертные слова богов к бренным творениям рук человеческих; скорее всего слова Христа относились к людям , а не к их жалким жилищам: он говорил, что им плохо придется «в день суда», а что этим глиняным лачугам до дня страшного суда? Если бы теперь на месте этих почти исчезнувших развалин стояли великолепные го­рода, все равно пророчество было бы ни при чем, это не подтверждало бы его и не опровергало. Христос побывал в Магдале, близ Капернаума, а также в Ке­сарии Филипповой. Посетил он отчий дом в Назарете и повидал своих братьев Иосию, Иуду, Иакова и Си­мона; можно было ожидать, что имена этих людей — они ведь родные братья Иисуса Христа — будут из­редка упоминаться; но кто хоть раз встречал их в га­зете или слышал с церковной кафедры? Кто хоть раз поинтересовался, каковы они были в детстве и юности, спали ли они вместе с Иисусом, играли ли с ним в тихие и в шумные игры, ссорились ли с ним из-за игрушек и разных пустяков, били ли его, разозлившись и не подозревая, кто он такой? Кто хоть раз спросил себя, что думали они, когда он, уже прославленным, вернулся в Назарет и они долго вглядывались в его незнакомые черты и наконец сказали: «Да, это Иисус»? Кто спросил себя, что творилось в их душах, когда они видели, что брат их (для них он был всего лишь брат, хотя для других был он таинственный пришелец, Бог, видевший лицом к лицу Господа в небесах) творит чудеса на глазах пораженных изумлением толп? Кто задумался, про­сили ли они Иисуса войти в дом, сказали ли, что мать и сестры горюют о его долгом отсутствии и бу­дут вне себя от радости, когда вновь увидят его? Кто вообще хоть раз подумал о сестрах Иисуса? А ведь у него были сестры, и воспоминание о них, должно быть, не раз закрадывалось ему в душу, когда чужие люди дурно обращались с ним, когда он, бездомный, говорил, что негде ему приклонить голову, когда все покинули его, даже Петр, и он остался один среди врагов.

В Назарете Христос сотворил мало чудес и пробыл там недолго. Люди говорили: «И это сын Божий! Да ведь его отец простой плотник. Мы знаем его родных. Мы видим их каждый день. Разве это не его братьев зовут так-то и так-то, а сестер так-то и так-то, и разве женщина по имени Мария не мать ему? Вздор!»

Он не проклял свой дом, он лишь отряс прах его со своих ног и удалился.

Капернаум лежит на самом берегу моря Галилейского, на равнине, длина которой всего пять миль, а ширина не больше двух; ее украшают олеандры, и вид их особенно приятен по сравнению с лишенными зелени горами и безнадежно унылой пустыней, но они вовсе не столь умопомрачительно прекрасны, как это изображают в книгах. Человек уравновешенный и твер­дый духом вполне может любоваться этими милыми кустами, не рискуя жизнью.

Пожалуй, больше всего виденного поразили нас крохотные размеры того клочка земли, на котором поднялось пышно расцветшее ныне древо христианст­ва. Самое дальнее свое странствие Спаситель совер­шил, когда прошел отсюда до Иерусалима, — а это сто миль, может быть сто двадцать. На втором месте его путь до Сидона — миль шестьдесят — семьдесят. Ме­ста, особенно прославленные пребыванием в них Спа­сителя, не отстоят далеко друг от друга — по амери­канским масштабам; почти все они в поле нашего зрения и не дальше пушечного выстрела от Каперна­ума. Если не считать двух-трех коротких путешествий, Христос провел всю свою жизнь, проповедовал свое учение и творил чудеса в пределах среднего американ­ского округа. Мне приходится напрягать все свои си­лы, чтобы постичь этот поразительный факт. Как это утомляет, когда через каждые две-три мили ты вынуж­ден прочитывать новую сотню страниц истории, — ибо поистине все знаменитые места в Палестине располо­жены так близко друг от друга. Как утомительно, как ошеломляюще встречать их на каждом шагу!

В положенное время мы прибыли в древнее селение Магдалу.

Глава XXI. Удивительные образцы искусства и архитектуры. — Как народ встречает паломников. — Дом Марии Магдалины. — Тивериада и ее обитатели. — Священное море Галилейское. — Море Галилейское ночью.

Магдала не блещет красотой, — это истинно сирий­ское селение, иными словами — безобразное, тесное, убогое, неуютное и грязное, — в точности такое, как все те города, что со времен Адама были украшением Сирии, в чем изо всех сил уверяли и наконец уверили публику наши писатели. Улицы Магдалы узкие, каких-нибудь три — шесть футов шириною, грязные и зло­вонные. Дома не выше семи футов, и все без исключе­ния построены на один лад — унылые, неуклюжие ко­робки. Стены сплошь обмазаны белой известкой и с большим вкусом изукрашены лепешками сохнуще­го на солнце верблюжьего помета. Это сообщает зда­нию чрезвычайно воинственный вид, делает его похо­жим на крепость, устоявшую под градом пушечных ядер. А если еще хозяин с взыскательностью истинного художника позаботился о точности узора, чередуя ря­ды маленьких и больших лепешек и тщательно соб­людая одинаковые расстояния между ними, — право, нет зрелища приятней, нежели этот веселый сирийский орнамент. На плоской, обмазанной известкой крыше громоздятся живописные груды все того же декоратив­ного материала, который складывают туда, когда он высохнет и готов к употреблению, чтобы он всегда был под рукой. Он служит здесь топливом. Палестина бедна лесом, во всяком случае на дрова его изводить не приходится, и угольных копей здесь тоже нет. Если мне удалось сколько-нибудь вразумительно описать здешние жилища, вы поймете, что квадратная хижина с плоской крышей, с разукрашенными стенами, на которых высятся зубцы и башенки сухого верблюжье­го помета, сообщает пейзажу необычайную празднич­ность и живописность, особенно если еще не забыть сунуть по кошке в каждый уголок, где только для нее найдется местечко. В Сирии строят хижины без окон и без печных труб. Всякий раз, как я читал, что в Капе­рнауме одного больного вместе с постелью доставили пред лицо Спасителя через крышу дома, я представлял себе трехэтажный кирпичный дом и только диву давал­ся, как больному не сломали шею, внося его в комнаты столь необычным путем. Но теперь я понимаю, что его могли взять за ноги и перекинуть через дом, не причи­нив ему особого беспокойства. С тех давних времен в Палестине ничто не переменилось — ни обычаи, ни нравы, ни архитектура, ни люди.

Когда мы въехали в Магдалу, на улицах не было ни души. Но стук лошадиных копыт вывел жителей из тупого оцепенения, и все они высыпали из домов: старики и старухи, мальчишки и девчонки, юродивые, слепцы и калеки — полуголые, в грязи и в лохмотьях, и все — назойливые попрошайки по природе, по склон­ностям и привычкам. Бродяги, осыпанные паразитами, не давали нам проходу! Они выставляли напоказ свои рубцы и язвы, жалобно протягивали нам изувеченные, скрюченные руки и ноги, и взгляды их молили о мило­стыне. Мы вызвали духа и уже не могли с ним спра­виться. Они цеплялись за хвосты лошадей, повисали на гривах, на стременах, презирая опасность, лезли под самые копыта, и дикий языческий хор оглушительно вопил: «Какпоживай, бакшиш! Какпоживай, бакшиш! Какпоживай, бакшиш! Бакшиш! Бакшиш!» Никогда еще на меня не обрушивалась такая буря.

Мы гуськом двигались по городу, раздавая бак­шиш детям с гноящимися глазами и полногрудым смуглым девушкам с уродливой татуировкой на под­бородках и на губах, и наконец добрались до зарос­шего терновником огороженного пустыря, на котором еще сохранились развалины, напоминавшие постройки древнего Рима: здесь-то и жила когда-то святая Мария Магдалина, подруга и последовательница Иисуса. Гид верил в подлинность этого жилища, и я тоже поверил. Как же можно усомниться — ведь дом-то вот он! Па­ломники, по своему благородному обычаю, отбили по кусочку от фасада для коллекций, и мы отправились дальше.

Мы расположились на ночлег в Тивериаде, у самых городских ворот. Мы вошли в город еще засветло и успели разглядеть жителей; дома нас мало интересо­вали. Изучать местное население лучше всего издали. Все эти евреи, арабы и негры с виду на редкость непривлекательны. Убожество и нищета — гордость Тивериады. Девушки нанизывают свое приданое — ту­рецкие серебряные монеты, накопленные ими с вели­ким трудом или полученные в наследство, — на креп­кую проволоку и носят ее на голове, так что она спускается с макушки к подбородку. Большинство этих девушек бедны, но изредка можно встретить и бога­тую невесту. Я видел там наследниц, чье богатство — да-да, смело могу сказать — равнялось по меньшей мере девяти с половиной долларам; и этим деньгам они полные хозяйки. Но такие богачки редкость. Ког­да встречаешься с такой девицей, она, разумеется, задирает нос. Она не попросит бакшиш и даже не допустит излишней фамильярности. С неприступным и невозмутимым видом она проходит мимо, расчесы­вая волосы частым гребнем и напевая песенку, словно, кроме нее, тут никого и нет. Да, иным людям богатст­во кружит голову.

Как говорят, носатые, долговязые и, судя по виду, страдающие несварением желудка гробокопатели в не­описуемых шляпах, из-под которых на каждое ухо свешивается но длинному локону, — это и есть издавна знакомые нам фарисеи, о которых мы читаем в Свя­щенном Писании. Поистине, так оно и есть. Стоит только посмотреть на их повадки, и сразу станет ясно, что по части фарисейства они мастера.

Сведения о Тивериаде я почерпнул из разных источ­ников. Город был основан Иродом Антипой, убийцей Иоанна Крестителя, и назван в честь императора Тиве­рия. Полагают, что на месте сегодняшней Тивериады был город, построенный пышно и богато, о чем можно судить по великолепным порфировым колоннам, кото­рые и поныне попадаются в городе и на южном берегу озера. Некогда они были рифленые, но, несмотря на то, что камень этот тверд, как железо, стерлись от времени и стали почти совсем гладкими. Колонны эти невелики, и здания, которые они украшали, без сомне­ния были скорее изящны, чем величественны. Тивериада — город молодой, он упоминается лишь в Новом завете, в Ветхом завете о нем нет ни слова.

Здесь в последний раз заседал Синедрион, и на протяжении трех столетий Тивериада была столицей еврейского государства в Палестине. Это один из четы­рех священных израильских городов, она для евреев то же, что Мекка для мусульман и Иерусалим для христи­ан. Она всегда славилась своими учеными раввинами. Все они погребены здесь, и тут же покоятся двадцать пять тысяч их единоверцев, прибывших издалека, что­бы жить подле них и находиться рядом с ними после смерти. Великий рабби Бен Израиль провел здесь три года в самом начале третьего столетия. Теперь его уже нет в живых.

Прославленное море Галилейское куда меньше озе­ра Тахо— примерно две трети его. А если уж говорить о красоте, это море так же мало похоже на Тахо, как меридиан на радугу. Эта мутная лужа ничем не напоминает прозрачных, искрящихся вод Тахо; эти каменные и песчаные бугры, низкие, лысые, рыжие, так убоги по сравнению с исполинскими пиками, стеной обступающими Тахо! Там ребристые, в глубоких рас­селинах склоны, обращенные к озеру, поросли велича­выми соснами, сосны карабкаются все выше, кажутся все меньше, и когда закинешь голову, чудится, что там, где они достигают вечных снегов, это уже не сосны, а просто кустарник и сорные травы. Безмолви­ем и уединением дышит Тахо. Безмолвно и уединенно и здесь, на Геннисаретском озере. Но там уединение манит и радует душу, а здесь гнетет и отталкивает.

Рано поутру с безмятежным спокойствием следишь за безмолвным поединком света и тьмы над водами Тахо; но когда тени истают и понемногу в полдневном сиянии откроется вся тайная прелесть его берегов; когда от них на спокойную гладь озера ложатся, точно радуга, широкие цветные полосы — синяя, зеленая, бе­лая; когда летним днем, полным неги, лежишь в лодке на середине озера, где синева сгущается и воды особен­но глубоки, и покуриваешь трубку мира и лениво поглядываешь из-под козырька фуражки на далекие утесы, кое-где белеющие снегами; когда лодку медлен­но сносит к берегу, где вода прозрачна, и сидишь, облокотясь на борт, и часами вглядываешься в хру­стальную глубь, и различаешь цвет камешков на дне, и видишь стаи рыб, скользящие одна за другой в сотне футов под тобою; когда ночью видишь луну и звезды, горные хребты, оперенные соснами — иные в белых капюшонах, крутые уступы и суровые скалы со всех сторон, увенчанные голыми, мерцающими в лунном свете остроконечными вершинами, и вся эта величест­венная картина до мельчайших подробностей отраже­на в зеркальной глади озера, — созерцательное спокой­ствие, с которым ты смотрел на все это утром, посте­пенно сменяется чувством все более глубоким, пока наконец тобой не овладеет неотразимое очарование.

На озере Тахо одиноко, ибо, кроме птиц и белок на берегу и рыб в воде, здесь нет ни души. Но это не то одиночество, что гнетет. То ищите в Галилее. Безлюд­ные пустыни, угрюмые, бесплодные горы, которым никогда, никогда, до скончания века не стряхнуть с уг­ловатых плеч блеск палящего солнца, не окутаться мягкой дымкой, не растаять в тумане; унылые раз­валины Капернаума; оцепеневшая Тивериада, погру­женная в непробудный сон под траурным плюмажем своих шести пальм; голый откос, с которого после чуда, сотворенного Иисусом, бросились в море свиньи и уж наверно думали, что куда лучше проглотить парочку бесов и утонуть в придачу, чем гнить в таком гиблом месте; безоблачное, жгучее небо; угрюмое, тусклое, ни единым парусом не оживленное озеро, покоящееся среди рыжих гор и низких, но обрывистых берегов, такое невыразительное и непоэтичное (если не касаться его славной истории), как любой бассейн в любом христианском городе, — если вся эта скука не сморила меня, так меня уж ничем не усыпишь.

Но мне не следует ограничиваться обвинительной речью, не давая слова защите. В. С. Граймс свидетель­ствует:

«Мы наняли парусник, чтобы переправиться на другой берег. Озеро не шире шести миль. Однако окружающий пейзаж столь прекрасен, что я не в силах описать его, и я не могу понять, где были глаза путе­шественников, которые писали, что он однообразен и скучен. Прежде всего замечательна глубокая чаша, в которой покоится озеро. Лишь с одной стороны глубина ее меньше трехсот футов, а местами достигает и четырехсот; обрывистые берега, густо поросшие пышной зеленью, иссечены ущельями и бурными пото­ками, которые низвергаются по глубоким темным рас­селинам или мчатся по солнечным долинам. Близ Тивериады берега скалистые, и в них высечены древние гробницы, выходящие в сторону озера. Для погребе­ния выбирали самые живописные места, как делали древние египтяне, словно желая, чтобы, когда глас Божий пробудит спящих и они восстанут от сна, мир предстал бы их взорам во всем своем блеске. Дикие пустынные горы, громоздящиеся на востоке, великоле­пно оттеняют густую синеву озера; на севере глядится в море царственно величавая гора Хермон, она взды­мает к небесам свой белый венец, гордая тем, что видела, как исчезают следы сотен ушедших поколений. На северо-восточном берегу стоит одинокое дерево — только оно одно и видно с моря, если не считать нескольких пальм в самом городе, — и, одинокое, при­влекает куда больше внимания, чем если бы тут рос целый лес. Все здесь именно такое, как мы представляли себе и каким хотели видеть Геннисаретское озе­ро, — величавая красота и мирный покой. Даже горы и те спокойны».

Это искусное описание, и цель его — обмануть чи­тателя. Однако если стереть румяна, сорвать цветы и ленты, под ними окажется скелет.

Когда сняты украшения, остается лишь бесцветное озеро шести миль в ширину, с крутыми зелеными берегами, без единого кустика; по одну сторону голые, неприглядные скалы с едва заметными углублениями, которые их отнюдь не красят; на востоке — «дикие пустынные горы» (лучше бы он сказал — невысокие пустынные холмы); на севере — гора по имени Хермон со снежной вершиной; главная особенность всей этой картины — покой; самая характерная деталь ее — един­ственное дерево.

Нет, как ни старайся, а когда поглядишь на это собственными глазами — никакой красоты тут не найдешь.

Я считаю себя вправе опровергать ложные показа­ния, а посему в вышеприведенном кратком описании исправил цвет воды. Геннисаретское озеро светло-голу­бое, белесое, даже если глядеть на него с высоты птичьего полета и с расстояния в пять миль. Когда же видишь его вблизи (а свидетель плавал по озеру) едва ли можно назвать его голубым, а тем более густо­синим. Я хочу также заявить (это уже не поправка, но мое личное мнение), что Хермон — гора нисколько не замечательная и отнюдь не живописная, ибо вы­сотой она почти не отличается от своих ближайших соседей. Вот и все. Я не возражаю против того, чтобы свидетель перетаскивал гору за сорок пять миль, дабы оживить обсуждаемый пейзаж, это самый обычный прием, и кроме того, картина от этого только выигрывает.

С. В. И. (автор «Жизни в Святой Земле») свидетель­ствует:

«Прекрасное озеро широко разлилось меж Гали­лейских гор, в сердце того края, которым некогда владели Завулон, Наффалим, Асир и Дан. Лазурь не­бес отражается в озере, воды его свежи и прохладны. На западе раскинулись плодородные равнины; на севе­ре скалистые берега уходят вдаль, поднимаясь все выше и выше, пока не достигнут снежных высот Хер­мона; на востоке сквозь дымку тумана видны нагорья Пирея, переходящие в суровые горы и многими стезя­ми уводящие мысль к Иерусалиму, святому граду. Цветы цветут в этом земном раю, а некогда здесь волновалась пышная зелень дерев; певчие птицы усла­ждают слух, горлица нежно воркует, звонкая песнь жаворонка взлетает к небесам, и важный и величавый аист будит мысль, зовет к раздумьям и покою. Жизнь здесь была некогда идиллическая, прекрасная; здесь не было богатых и бедных, знатных и простолюдинов. Здесь царили довольство, красота, простодушие, а ны­не здесь лишь нищета и запустение».

Это не слишком искусное описание. Я бы сказал, хуже некуда. Сначала подробно расписан так называ­емый «земной рай», а под конец вас огорошивают сообщением, что рай этот — «запустение и нищета».

Я привел здесь два обычных средних образца пись­менных свидетельств, которые выходят из-под пера большинства писателей, побывавших в этих краях. Один говорит: «окружающий пейзаж столь прекрасен, что я не в силах описать его», и затем накидывает покрывало пышных слов на нечто такое, что без по­кровов оказывается всего-навсего незначительным во­доемом, гористой пустыней и одним-единственным де­ревом. Другой после добросовестной попытки постро­ить «земной рай» из тех же материалов, с «важным и величавым аистом» в придачу, портит все дело, выболтав под конец унылую правду.

Почти во всех книгах о Галилее рассказывается, что окрестности озера очень красивы. Впрочем, не всегда это говорится так прямо. Иногда автор всячески стара­ется создать у читателя впечатление, что места эти очень красивы, избегая, однако, сказать это простыми и ясными словами. Но тщательный анализ этих описа­ний покажет вам, что составные части картины сами по себе нехороши и, как их ни складывай, ничего хорошего не получится. Благоговение и любовь, кото­рую испытывают к этим местам иные из авторов, разжигают их воображение и мешают им правильно судить; но во всяком случае всю эту милую ложь они пишут совершенно искренне. Другие же пишут так, опасаясь, что правдивое описание придется не по вкусу публике. Третьи просто лицемеры и умышленно вво­дят читателя в заблуждение. Спросите любого из них, и он без запинки ответит, что всегда и везде надо говорить одну лишь чистую правду. Во всяком случае, они непременно ответили бы так, если бы не поняли, к чему вы клоните.

Но почему нельзя сказать правду об этих местах? Разве правда вредна? Разве она когда-либо нуждалась в том, чтобы скрывать лицо свое? Бог создал море Галилейское и его окрестности такими, а не иными. По какому праву мистер Граймс берется приукрашивать Божие творение?

Судя по тем книгам, которые я прочел, среди пу­тешественников, побывавших здесь в былые времена, было много пресвитериан, которые поехали сюда в по­исках доказательств, подтверждающих их вероучение; они нашли здесь Палестину истинно пресвитерианскую и никакой другой и не желали видеть, хотя, быть может, ослепленные своей верой, они и в самом деле ничего не замечали. Были тут и баптисты, они искали подтверждения баптистской веры и свою, баптист­скую, Палестину. Бывали тут и католики, и методи­сты, и приверженцы епископальной церкви — и каждый искал подтверждения своей веры, и каждый находил здесь свою Палестину — католическую, методистскую или епископальную. Быть может, все они приезжали сюда с самыми честными намерениями, но, полные предрассудков и пристрастий, они ступили на эту зе­млю с заранее сложившимся мнением и так же мало способны были писать о ней бесстрастно и беспри­страстно, как о своих женах и детях. Наши паломники тоже приехали с готовыми мнениями. Это стало ясно по их разговорам, как только мы выехали из Бейрута. Я бы даже, наверно, мог в точности предугадать, что они скажут, увидев Фавор, Назарет, Иерихон и Ие­русалим, ибо я знал, из каких книг они стибрили свои идеи. Авторы рисуют картины и сочиняют хва­лебные песни, а меньшая братия глядит на мир их глазами и говорит их языком. Я был удивлен мудрыми словами паломников о Кесарии Филипповой. Впос­ледствии я все это нашел у Робинсона. Меня пленило то, что они сказали, когда Геннисаретское озеро вдруг открылось нашим взорам. Я нашел эти полные изя­щества слова в книге мистера Томсона «Святая Земля и Библия». Нередко — и всегда одними и теми же красивыми словами — они говорили о том, как они наконец, по примеру Иакова, приклонят свои усталые головы на камень Вефиля и смежат тяжелые веки, — и, быть может, им приснятся ангелы, спускающиеся по лестнице с небес. Это звучало очень мило. Но в конце концов я натолкнулся и на «усталые головы» и на «тяжелые веки». Они позаимствовали и мысль, и сло­ва, и их порядок у Граймса. Вернувшись домой, па­ломники будут рассказывать не о той Палестине, какая предстала их взорам, а о той, какую увидели Томсон, Робинсон и Граймс, с некоторыми оттенками, в зависи­мости от веры, исповедуемой каждым из рассказ­чиков.

Паломники, грешники и арабы — все уже улеглись, и лагерь затих. Трудиться в одиночестве скучно. Я за­писал в дневник последние несколько слов, вышел из шатра и вот уже полчаса сижу под открытым небом. Ночью самое время смотреть на море Галилейское. В звездном сиянии оно вовсе не кажется отталкива­ющим. Глядя на отражения мерцающих созвездий, рас­сыпанные по его волнам, я почти пожалел, что видел его в беспощадном свете дня. Прелесть Геннисарета в его прошлом, в тех мыслях, что он пробуждает, но чары, которыми он оплетает душу, не могут устоять против всепроникающего солнечного света. В дневные часы они не властны над нами. Мысли наши то и дело обращаются к житейской прозе, отказываясь витать в туманном, нереальном мире. Но когда день гаснет, даже наименее чуткие натуры поддаются мечтатель­ному очарованию и покою звездной ночи. Древние предания, рожденные здесь, прокрадываются в память и завладевают мечтами, и право же, во всем, что видишь и слышишь вокруг, невольно чудится что-то потустороннее. В шепоте волн, набегающих на берег, слышатся всплески весел, в приглушенных шумах ночи — таинственные голоса, в мягком шелесте ветер­ка — взмахи невидимых крыльев; призрачные корабли плывут по морю, усопшие двадцати столетий выходят из гробниц, и в заунывном пении ночного ветра снова звучат напевы давно забытых времен.

В звездном сиянии у моря нет границ, лишь небо объемлет его со всех сторон, и сцена эта достойна разыгравшихся на нем великих событий; достойна ро­ждения новой веры, призванной спасти мир; достойна величавого образа того, кто провозгласил отсюда свои высокие заветы. Но в свете дня говоришь себе: неуже­ли ради деяний, свершенных на этом скалистом, песча­ном клочке пустыни, ради слов, что были сказаны здесь восемнадцать веков назад, ныне звонят колокола на самых далеких островах, по всем материкам нашей огромной планеты?

Это можно постичь лишь ночью, которая скрады­вает все, что может нарушить гармонию, и превращает море Галилейское в подмостки, достойные столь вели­кой драмы.

Глава XXII. Древние бани. — Последняя битва крестоносцев. — Гора Фавор. — Вид с ее вершины. — Воспоминания о волшебном саде. — Жили­ще пророчицы Деворы.

Мы снова купались в море Галилейском, вчера в су­мерки и сегодня на восходе солнца. Мы не плавали по нему, но разве три купанья не стоят одного плавания? Рыбы здесь видимо-невидимо, но, отправляясь в стран­ствие, мы запаслись лишь описаниями путешествий вроде «В шатрах на Святой Земле» и «Святая Земля и Библия» и не запаслись рыболовной снастью. В Тивериаде рыбой не разживешься. Мы, правда, видели, как двое или трое бездельников чинили сети, но на наших глазах они так ни разу и не закинули их в море.

Мы не пошли в древние бани в двух милях от Тивериады. У меня не было ни малейшего желания туда идти. Это удивило меня и побудило задуматься над причиной столь непостижимого равнодушия. Ока­залось, все дело в том, что их упоминает Плиний. С некоторых пор я самым непозволительным образом невзлюбил Плиния и апостола Павла, — ведь я никак не мог найти такого уголка, который принадлежал бы мне одному. Всякий раз неизменно оказывалось, что апостол Павел побывал здесь, а Плиний упоминает это место в своих трудах.

Ранним утром мы оседлали своих скакунов и от­правились в путь. И тут во главе процессии возникла загадочная фигура — я бы назвал ее пиратом, если бы пираты водились на суше. Это был рослый араб, еще молодой — лет тридцати, кожа у него была медного оттенка, точно у индейца. Голову туго обвивал яркий шелковый шарф — желтый в красную полоску, — кон­цы которого, окаймленные густой бахромой, свисали на плечи и колыхались на ветру. От шеи до колен свободными складками ниспадал плащ — настоящее звездное знамя, все в волнистых, змеящихся черных и белых полосах. Откуда-то из-за спины торчал высоко над правым плечом длинный чубук. Высоко над левым плечом торчал ствол висящего за спиной непомерно длинного ружья — из тех, какими вооружены были арабы во времена Саладина, — все, от ложа до самого дула, отделанное серебром. Вокруг стана множество раз обернут был длинный-предлинный, искусно расши­тый, но до неузнаваемости выгоревший кусок шелка родом из роскошной Персии, и впереди, среди бесчис­ленных складок, сверкала на солнце грозная батарея старинных, оправленных медью исполинских пистоле­тов и позолоченные рукояти кровожадных ножей. Еще несколько пистолетов в кобурах было подвешено к длинношерстным козьим шкурам и персидским ков­рам, которые громоздились на спине лошади и, види­мо, должны были заменить седло; широкие железные стремена вздергивали колена воина под самый подбо­родок, и, бряцая о стремя, среди свисающих с седла огромных кистей болталась кривая, отделанная сереб­ром сабля таких великанских размеров и такого свире­пого вида, что при одном взгляде на нее самого отча­янного храбреца должно было бросить в дрожь. Раз­ряженный в пух и прах принц, что, верхом на пони и ведя в поводу слона, гордо вступает в селение во главе бродячего цирка, нищ и наг пред этим пышно разубранным всадником, и удовлетворенное тщесла­вие первого сущая безделица по сравнению с царствен­ным величием и бьющим через край самодовольством второго.

— Кто это? Что это? — посыпались со всех сторон испуганные вопросы.

— Наш телохранитель! От Галилеи до места рож­дения Спасителя страна кишит свирепыми бедуинами, у которых в этой жизни одна утеха — резать, рубить, увечить и убивать ни в чем не повинных христиан. Спаси нас аллах!

— Тогда наймите полк солдат! Неужели вы пошле­те нас навстречу ордам головорезов, когда у нас не будет иной защиты, кроме этого ходячего арсенала?

Драгоман рассмеялся — но не остроумному сравне­нию, ибо поистине не родился еще на свет гид, провод­ник или драгоман, способный хоть как-то оценить шутку, даже если она такая грубая и тяжеловесная, что, упади она на него, она расплющила бы его в лепешку, — драгоман рассмеялся и, подстрекаемый, без сомнения, какой-то своей, тайной мыслью, позволил себе даже подмигнуть нам.

Когда в таких передрягах человек смеется, это при­дает храбрости; когда он подмигивает — на душе ста­новится совсем спокойно. Наконец он дал понять, что мы и с одним стражем будем в полной безопасности, но уж без этого одного никак нельзя: его устрашающие доспехи окажут магическое действие на бедуинов. Тог­да я сказал, что нам вообще не нужны никакие стражи. Если один нелепо вырядившийся бродяга может спа­сти от всех бед восьмерых вооруженных христиан и це­лую кучу их темнокожих слуг, так уж конечно они и сами сумеют себя защитить. Драгоман с сомнением покачал головой. Тогда я сказал:

— Подумайте только, на что это похоже! Поду­майте, что скажут самоуверенные американцы, если мы будем трусливо пробираться по этой безлюдной пустыне под охраной какого-то ряженого араба, кото­рый сломит себе шею, удирая во все лопатки, если за ним погонится настоящий мужчина? Это глупо, это попросту унизительно. Зачем нам велели запастись пистолетами, если мы все равно отданы под защиту этого негодяя в звездно-полосатом плаще?

Все уговоры были тщетны, драгоман только улы­бался да покачивал головой.

Я выехал вперед, завязал знакомство с этим но­воявленным царем Соломоном-во-всей-славе-его и за­ставил его показать мне свое допотопное ружье. Замок его проржавел; ствол сплошь был в серебряных коль­цах, пластинках, бляшках, но при этом он был кривой, как бильярдные кии выпуска сорок девятого года, которые все еще попадаются на старых приисках Калифорнии. Дуло было до филигранной тонкости изъедено узором многовековой ржавчины, и край стал как обгоревшая печная труба. Зажмурив один глаз, я заглянул в дуло — оно все заросло ржавчиной, как старый паровой котел. Я взял в руки исполинские пистолеты и взвел курок. Они тоже изнутри про­ржавели, и уже целую вечность их никто не заряжал. Я вернулся на свое место весьма ободренный, рас­сказал обо всем гиду и попросил его отпустить эту безоружную крепость на все четыре стороны. И тогда все объяснилось. Этот молодец состоит на службе у шейха Тивериады. Он источник государственных доходов. Для Тивериадской империи он то же, что для Америки таможенные пошлины. Шейх навязывает путешественникам охрану и взимает с них за это плату. Это богатый источник доходов, в иные годы он приносит казне до тридцати пяти и даже сорока долларов.

Теперь я знал тайну этого воина; знал истинную цену его проржавевшей мишуре и презирал его осли­ное самодовольство. Я наябедничал на него и вместе со всей безрассудно отважной кавалькадой двинулся навстречу опасностям безлюдной пустыни, не слушая его отчаянных воплей, суливших нам увечье и смерть на каждом шагу.

Мы поднялись на тысячу двести футов над озером (я не могу не упомянуть о том, что озеро лежит на шестьсот футов ниже уровня Средиземного моря, — еще ни один путешественник не пренебрег возмож­ностью украсить свои письма этой знаменитой под­робностью), и нам открылась убогая панорама, — столь убогим, наводящим тоску видом не всякая стра­на может похвастать. Но земля эта так густо населена историческими воспоминаниями, что если бы выс­тлать ее страницами книг, о ней написанных, они покрыли бы ее сплошным ковром от края и до края. В эту панораму входят гора Хермон, горы, окружа­ющие Кесарию Филиппову, Дан, истоки Иордана и Меромские воды, Тивериада, море Галилейское, ров Иосифа, Капернаум, Вифсаида, места, где, как пред­полагают, была произнесена Нагорная проповедь, и где были накормлены голодные толпы, и где про­изошел чудесный улов рыбы; откос, с которого сви­ньи кинулись в море; места, где Иордан впадает в озеро и вновь вытекает из него; Сафед — «город на холме», один из четырех священных еврейских горо­дов, тот самый, где, как верят иудеи, появится истин­ный мессия, когда придет спасать мир; отсюда видна также часть поля, где разыгралась битва при Гат­тине — последняя битва рыцарей-крестоносцев, после которой они в блеске славы сошли со сцены и навсег­да покончили со своими великолепными походами; гора Фавор, на которой, по преданию, совершилось преображение Господне. А вид, открывшийся нам да­льше, на юго-востоке, вызвал у меня в памяти одно место из Библии (я, разумеется, не припомнил его в точности).

 

Ефремляне, с которыми сыны Израилевы не пожелали поделить­ся богатой добычей, доставшейся им в войне с аммонитянами, собрали могучее войско и пошли войной на Иефая, судью Израиля; но ему сообщили об их приближении, и, собрав сынов Израиля, он сразился с аммонитянами и обратил их в бегство. Чтобы закрепить свою победу, Иефай захватил броды и переправы Иордана, приказав не пропускать никого, кто не сумеет сказать «шибболет». Ефрем­ляне, происходившие из другого племени, не могли произнести этого слова правильно, они говорили «сибболет», доказывая этим, что они враги, и их тут же лишали жизни; так и случилось, что в тот день у бродов и переправ через Иордан полегло сорок две тысячи человек.

 

Мы мирно трусили по дороге, по которой проходят караваны, направляющиеся из Дамаска в Иерусалим и Египет, мимо Лубии и других сирийских деревушек, примостившихся на вершинах крутых гор и холмов и защищенных живыми изгородями из гигантских как­тусов (признак бесплодной земли), на которых растут колючие груши, громадные, точно окорока, и наконец прибыли на поле битвы при Гаттине.

Это обширное неправильной формы плоскогорье кажется нарочно создано для сражений. Лет семьсот тому назад несравненный Саладин встретился с вой­ском христиан и раз и навсегда положил конец их владычеству в Палестине. Задолго до этого между воюющими сторонами установилось перемирие, но, согласно путеводителю, Рейнольд Шатильонский, пра­витель Кирэка, нарушил его, разграбив дамасский ка­раван и, несмотря на требование Саладина, не пожелал вернуть ни купцов, ни их товары. Такая дерзость нич­тожного военачальника задела султана за живое, и он поклялся, что убьет Рейнольда собственной рукой, где бы и когда бы тот ему ни попался. Оба войска приго­товились к бою. Под началом нерешительного короля иерусалимского был цвет христианского рыцарства. Он по недомыслию заставил их совершить долгий, изнурительный переход под палящим солнцем и при­казал им стать лагерем на этой открытой, безводной равнине, где нечем было утолить голод и жажду. Пол­чища мусульман на превосходных конях, обогнув Геннисарет с севера, хлынули сюда, сжигая и разрушая все на своем пути, и стали лагерем напротив врага. На заре началось кровопролитное сражение. Окруженные со всех сторон несметным воинством султана, христи­анские рыцари бились не на жизнь, а на смерть. Они бились с отчаянной доблестью, но все было напрасно: жара, численное превосходство врага, изнурительная жажда — все было против них. К середине дня храб­рейшие из храбрых пробились сквозь ряды мусульман и захватили вершину невысокой горы и там, сгрудив­шись вокруг Христова знамени, снова и снова отби­вали атаки вражеской конницы.

Но часы владычества христиан в Палестине были уже сочтены. На закате Саладин стал властителем Палестины, крестоносцы полегли на поле боя, всюду лежали груды тел, а король иерусалимский, глава ор­дена тамплиеров, и Рейнольд Шатильонский оказались пленниками султана. Саладин обошелся с двумя из своих узников с величайшей учтивостью и приказал подать им угощение. А когда король протянул ле­дяной шербет Шатильону, султан сказал: «Это ты ему даешь, не я». Он помнил свою клятву и собст­венной рукой зарубил злополучного рыцаря Ша­тильонского.

Нелегко представить себе, что эту безмолвную рав­нину некогда оглашала грозная музыка боя и сотряса­ла тяжкая поступь вооруженных воинов. Нелегко насе­лить эту пустыню стремительными отрядами конницы и возмутить сонное оцепенение победными кликами, стонами раненых, мельканьем стягов и мечей над вол­нующимся морем битвы. Так безнадежно это запусте­ние, что никакая фантазия не в силах вдохнуть в него движение и жизнь.

Мы в целости и сохранности добрались до Фавора, и притом значительно опередили наше обвешанное оружием чучело. За всю дорогу мы не встретили ни души, а уж о свирепых ордах бедуинов никто и слыхом не слыхал. Фавор стоит уединенно и одиноко — гигант­ский часовой равнины Ездрилонской. Он возвышается примерно на тысячу четыреста футов над окружающей равниной; изящно очерченный конус, поросший лесом, виден издалека и радует глаз путника, утомленного невыносимым однообразием пустынной Сирии. Кру­той тропкой, проложенной в овеваемых ветром дубо­вых рощах и зарослях боярышника, мы взобрались на вершину. Картина, открывшаяся нам с этой высоты, была почти прекрасна. Внизу широко раскинулась плоская равнина Ездрилона, вся расчерченная клет­ками полей, точно шахматная доска, и такая же глад­кая и ровная; по краям она усеяна крошечными белыми деревушками, и всюду, вблизи и вдали, вьются по ней дороги и тропы. Ранней весной, в молодом зеленом уборе, картина эта, должно быть, прелестна. На юге равнины встает Малый Хермон, за вершиной которого можно разглядеть Гелвуй. Отсюда виден и Наин, известный тем, что здесь воскрешен был сын вдовицы, и Аендор, не менее известный своей волшеб­ницей. На востоке лежит долина Иордана, а за ней поднимаются Гилеадские горы. На западе — гора Кар­мель. Хермон на севере, плоскогорье Васана, и священ­ный город Сафед, мерцающий белизной, на высоком отроге Ливанских гор, и синевато-стальной край моря Галилейского, и гора Гаттин со своей двойной верши­ной — легендарная «Гора Блаженных», немая свиде­тельница последней отчаянной битвы крестоносцев за святой крест, — все это довершает открывшуюся нам картину.

Взглянуть на эту картину через живописную раму полуразрушенной, разбитой каменной арки времен Христа, которая скрывает все неприглядное, — ради такого удовольствия стоит карабкаться в гору. Стань­те на самой ее вершине и вдвойне насладитесь прекрас­ным закатом; имейте смелость заключить картину в массивную раму, и тогда лишь увидите, как она хороша. Эту истину узнаешь — и уже никогда не за­быть ее — в волшебном уголке, в замечательном саду графа Палавичини близ Генуи. Часами блуждаешь сре­ди гор и лесистых долин, сделанных так искусно, что кажется, будто они созданы не рукой человека, а самой природой; идешь по извилистым тропинкам — и вдруг перед тобой низвергающийся водопад и перекинутый через него мостик; в самых неожиданных местах нахо­дишь лесные озера; бродишь по разрушенным средне­вековым замкам в миниатюре, которые кажутся па­мятниками старины, а на самом деле построены всего лет десять назад; предаешься размышлениям над кро­шащимся мрамором древней гробницы, чьи колонны намеренно оббиты и облуплены их творцом — совре­менным ваятелем; нечаянно натыкаешься на игрушеч­ные дворцы, сложенные из редкого и дорогого камня, а рядом стоит крестьянская хижина, о ветхой мебели которой никогда не скажешь, что она сделана по осо­бому заказу; скачешь по кругу посреди леса на закол­дованном деревянном коне, который приводится в движение какой-то невидимой силой; пересекаешь римские дороги и проходишь под величественными триумфальными арками; отдыхаешь в прихотливых беседках, где незримые духи со всех сторон поливают тебя струйками воды и где даже цветы, стоит лишь коснуться их, встречают тебя дождем брызг; катаешь­ся на лодке по подземному озеру среди пещер и гро­тов, волшебно украшенных гроздьями сталактитов, и, выплыв на солнечный свет, оказываешься на другом озере, с отлогими зелеными берегами, а на нем покачи­ваются на якоре нарядные гондолы под сенью крохот­ного мраморного храма, который поднимается из про­зрачных вод и белоснежные статуи и колонны которо­го — с каннелюрами и вычурными капителями — отражаются в спокойных глубинах. Так переходишь от одних чудес к другим и всякий раз думаешь, что то чудо, которое видел последним, и есть самое главное. И действительно, чудо из чудес припасено напоследок, но его не увидишь, пока, высадившись на берег и прой­дя сквозь заросли редкостных цветов, собранных со всех концов света, не остановишься в дверях еще одно­го мнимого храма. Вот здесь-то гений художника до­стиг своей вершины и поистине распахнул пред нами врата волшебной страны. Смотришь через самое обы­кновенное желтое стекло, и прежде всего, в каких-нибудь десяти шагах перед собой, видишь трепещущее море листвы, посреди него неровный просвет, словно вход куда-то, — в лесу часто встречаешь такой, и он не вызывает мысли о хитроумном вмешательстве челове­ка, — и в этом просвете то здесь, то там в буйной тропической листве сверкают яркие цветы. И вдруг в этом нежданном ослепительном просвете тебе пред­стает дивное видение: ничего нежнее, мягче, прекраснее не грезилось в смертный час ни одному святому с тех пор, как Иоанн Богослов увидал святый град, мер­цающий в небесах над облаками. Широко раскинулось море, испещренное кренящимися под ветром паруса­ми; острый мыс вдается в его синеву, и на нем гордо высится маяк; за ним пологая лужайка; а дальше вид­неется Генуя, древний «город дворцов», — его парки, и холмы, и величественные здания; еще дальше — ис­полинская гора четко выделяется на фоне неба и мо­ря, — и над всем, в золотом небесном просторе, плывут легкие хлопья и клочки облаков. Все золотое — море, и город, и луг, и гора, и небо, — всюду золото, все богато, и пышно, и сказочно, словно видение рая. Ни один художник не мог бы запечатлеть на полотне эту чарующую красоту, — и однако, не будь здесь желтого стекла и хитро придуманной рамы, которая отодвига­ет все в волшебную даль и отсекает все, что может испортить вид, картина эта вовсе не вызывала бы восторгов. Такова жизнь, и на всех нас змий-искуси­тель наложил свою печать.

Теперь, хочешь не хочешь, надо снова вернуться к горе Фавор, хотя это предмет довольно скучный, и я не могу не отвлекаться и не вспоминать картины, куда более приятные. Ну, постараюсь не задерживать­ся на ней. Ничего в ней нет примечательного (если не считать того, что, как мы предполагаем, здесь свер­шилось преображение Господне), только седые руины, которые скоплялись здесь век за веком, начиная со времен отважного Гедеона и других воинов, процвета­вших здесь тридцать столетий назад, и вплоть до вчерашнего дня истории, ознаменованного крестовы­ми походами. Тут стоит греческий монастырь, в нем угощают превосходным кофе, но здесь не найдешь ни щепочки от истинного креста, ни единой косточки святого, чтобы занять праздные мысли мирян и напра­вить их в более серьезное русло. Я ни во что не ставлю ту древнюю церковь, которая не может похвастать своими святынями.

Равнина Ездрилонская — «поле битвы народов» — вызывает думы об Иисусе Навине, Венададе, Савле и Гедеоне; о Тамерлане, Танкреде, Ричарде Львиное Сердце и Саладине; о воинственных царях персидских, о героях Египта, о Наполеоне — ибо все они сражались здесь. Если бы колдовской свет луны мог вызвать из могил тьмы и тьмы воинов всех времен и народов в причудливых и несхожих одеждах, некогда устремля­вшихся сюда со всех концов земли и вступивших в бит­ву на этом бескрайнем поле, и это многоцветное вой­ско с пышными султанами, знаменами и сверкающими копьями вновь затопило бы равнину, я простоял бы здесь целую вечность, любуясь этим призрачным ше­ствием. Но колдовской свет луны — это тщета и об­ман, и смертному, который уверует в него, уготованы скорбь и разочарование.

У подножья горы Фавор, у самого края легендар­ной равнины Ездрилонской, прилепилась жалкая дере­вушка Девурье, где жила пророчица Девора. Деревуш­ка эта как две капли воды похожа на Магдалу.

Глава XXIII. По дороге в Назарет. — Укушенный верблюдом. — Трот Благове­щения, Назарет. — Мастерская Иосифа. — Священный камень. — Источник богородицы. — Литературные диковинки.

Мы спустились с горы Фавор, пересекли глубокое ущелье и каменистой горной дорогой двинулись к На­зарету, до которого было два часа пути. На Востоке расстояния измеряются не милями, а часами. Добрый конь почти по любой дороге проходит три мили в час, — стало быть час пути означает три мили. Это утомительный и нудный способ подсчета; пока оконча­тельно не привыкнешь к нему, не можешь ничего сооб­разить, и приходится всякий раз переводить языческие часы на христианские мили, как поступает человек, к которому обращаются на чужом языке, знакомом ему не настолько, чтобы он сразу уловил смысл ус­лышанного. Расстояния, которые проходят пешком, тоже измеряются часами и минутами, но я не знаю, что кладут в основу расчетов. Если спросишь в Кон­стантинополе: «Далеко ли до консульства?» Вам от­ветят: «Минут десять». «Далеко ли до агентства Ллойда?»— «Четверть часа». «Далеко ли до нижнего мо­ста?»— «Четыре минуты». Не берусь утверждать со всей решительностью, но, вероятно, заказывая пан­талоны, заказчик говорит портному, что они должны быть четверть минуты длиною и девяти секунд в поясе.

От Фавора до Назарета два часа езды, и поскольку дорога необыкновенно узкая и извилистая, уж конечно мы должны были именно здесь повстречать все кара­ваны верблюдов и всех ослов, сколько их было между Иерихоном и Джексонвилом. Ослы бы еще не беда — они такие крохотные, что лошадь, если она с огонь­ком, вполне может перескочить через них, но через верблюда не перескочишь. Верблюд ростом с обык­новенный сирийский дом, — иными словами, он на фут-два, а то и на все три выше рослого мужчины. В этих краях его чаще всего навьючивают двумя гигантскими тюками, по одному с каждой стороны. Со своей покла­жей он занимает не меньше места, чем карета. По­думайте, каково встретить такую преграду на узкой дорожке. Верблюд не свернет с дороги ни за какие блага. Он невозмутимо шествует своим широким ша­гом с равномерностью маятника, и кто бы ни встре­тился ему, должен по доброй воле уступить дорогу, или верблюд своими громоздкими тюками сметет его силой. Этот переход измучил нас, а лошадей довел до полного изнеможения. Нам пришлось перескочить чуть не через тысячу восемьсот осликов, и всех нас верблюды без конца выбрасывали из седла, только один счастливчик может похвастать тем, что падал меньше шестидесяти раз. Это может показаться бес­совестным преувеличением, но, как сказал поэт, «вещи не таковы, какими они кажутся». Ничто, по-моему, вернее не бросит вас в дрожь, чем верблюд, который неслышно подкрался к вам сзади и дотронулся до вашего уха своей холодной отвисшей губой. Верблюд проделал это с одним из моих спутников, который, охваченный мрачными размышлениями, поник в сед­ле. Несчастный поднял глаза, увидел маячившее над ним величественное животное и в отчаянии пытался убраться с дороги, но, прежде чем ему это удалось, верблюд дотянулся до него и укусил его за плечо. Это было единственное приятное событие за весь переход.

В Назарете мы раскинули лагерь в оливковой роще, близ источника богородицы, и наш великолепный страж пришел получить бакшиш за свои услуги, — ведь он следовал за нами от самой Тивериады и одним видом своего грозного оружия отвращал от нас незри­мые опасности. Драгоман уже заплатил его хозяину, но это не считается: если вы нанимаете человека чихать за вас и кто-то пожелает помочь ему, вы должны платить обоим. Здесь задаром и шага не ступят. Как должны были удивиться здешние жители, когда им предложили спасение, «которое не стоит денег и кото­рому нет цены» . Если люди, их нравы и обычаи и изме­нились со времен Спасителя, то с помощью библейс­ких образов и метафор этого не докажешь.

Мы вошли в большой католический монастырь, построенный на том месте, где, как говорит предание, проживало святое семейство. По пятнадцати ступеням мы спустились под землю и очутились в маленькой часовне, искусно убранной ткаными завесами, сере­бряными светильниками и расписанной маслом. На мраморном полу, пред алтарем, крестом отмечено место, ставшее навеки священным, ибо считается, что именно здесь стояла дева Мария, когда ангел принес ей благую весть. Как просто, как скромно это место для столь грандиозного события! В память его во всем цивилизованном мире были воздвигнуты великолепные раки и царственно прекрасные храмы, величайшие художники мира считали для себя самой высокой честью запечатлеть его на своих полотнах; история этого места знакома каждому, даже малому ребенку, в любом городе, в любой глухой деревушке, в самых отдаленных уголках христианского мира; несметное множество людей готово пересечь всю землю ради счастья увидеть это место. Умом я, конечно, прекрасно понимал это. Но очутившись здесь, я никак не мог проникнуться величием этой минуты. У себя дома, за несколько тысяч миль отсюда, я так ясно представлял себе явление све­тозарного и легкокрылого ангела и видел небесный свет, осиявший деву, когда слуха ее коснулась ни­спосланная свыше весть. Сидя но ту сторону океана, каждый может представить себе эту картину, но лишь немногим удается это здесь. Я видел нишу, из которой выступил ангел, но не смог заполнить ее пустоту. Ангелы, которые мне знакомы, созданы зыбким воображением, они неуместны в прочных каменных нишах. Фантазия лучше всего работает на расстоянии. Не знаю, найдется ли хоть один человек, способный, стоя в гроте Благовещения, на­селить его чересчур осязаемые каменные стены при­зрачными образами, живущими в его душе.

Нам показали обломок гранитной колонны, повис­шей под кровлей; говорят, колонну разбили мусуль­манские завоеватели Назарета, тщетно пытавшиеся сокрушить святилище. Но колонна чудом осталась висеть в воздухе и, сама ничем не поддерживаемая, поддерживала и до сих пор поддерживает кровлю. Мы разделили это чудо на восьмерых, и тогда оказалось, что общими силами в него не так уж трудно поверить.

Даровитые католические монахи ничего не делают наполовину. Если бы они решили показать вам медно­го змия, воздвигнутого в пустыне, — можете не сомне­ваться, они припасли бы и столб, на котором он был поднят и даже яму, в которую этот столб был врыт. У них здесь есть грот Благовещения; и как всякому, имеющему уста, естественно иметь и гортань, так и у них имеется еще и кухня богородицы, и даже гостиная, где восемнадцать столетий тому назад дева Мария и Иосиф любовались, как младенец Христос играл иудейскими игрушками. Все эти «гроты» — под одной крышей, все чистые, просторные и удобные. Любопытно, что все, кто был тесно связан со святым семейством, всегда жили в «гротах» — в Назарете, в Вифлееме, в царственном Эфесе, — между тем никому из их сверстников и современников ничего подобного и в голову не приходило. А если они и жили в таких пещерах, пещеры эти давно бесследно исчезли, и оста­ется лишь диву даваться, что те, о которых я рассказы­ваю, сохранились по сей день. Когда богородица спа­салась бегством от гнева Ирода, она укрылась в Виф­леемской пещере, и пещера эта цела и поныне; избиение младенцев в Вифлееме происходило в пеще­ре, Спаситель родился в пещере, — и ту и другую по сей день показывают паломникам. Просто удивительно, что все эти великие события произошли в пещерах, и притом это поразительное счастье, ибо самые креп­кие дома со временем неизбежно рушатся, а пещера в скале останется на веки вечные. Все эти пещеры — сплошной обман, но человечество должно быть благо­дарно за него католикам. Стоит им разыскать место, освященное каким-либо из событий, упоминаемых в писании, и они тотчас воздвигают здесь прочный, на века рассчитанный храм и сохраняют память об этом месте для благодарных потомков. Если бы этот в выс­шей степени достойный труд выпал на долю протеста­нтам, мы бы сегодня и не знали, где стоял Иерусалим, а человек, который сумел бы отыскать Назарет, был бы, конечно, наделен сверхъестественной мудростью. Человечество благодарно католикам за их добрые де­ла, даже за их ловкое мошенничество с этими высечен­ными в скалах поддельными пещерами, — ибо куда приятнее смотреть на пещеру, в которой, как веками свято верили люди, некогда жила богородица, чем пытаться вообразить себе ее жилище где-то в Назаре­те: то ли там, то ли тут, а где — в точности неизвестно. Слишком велик простор для воображения, ему трудно сделать выбор. Ничто не приковывает взора, не при­влекает внимания, не заставляет задуматься. У нас, в Америке, будут помнить отцов-пилигримов, пока не переведется названная в их честь плимутрокская поро­да кур. Монахи — мудрое племя, они знают, как навеч­но пригвоздить к месту милое сердцу предание.

Мы побывали там, где Иисус пятнадцать лет плот­ничал и где он пытался проповедовать в синагоге и был изгнан чернью. И тут и там стоят католические часовни и охраняют уцелевшие обломки древних стен. Наши паломники откололи от них по кусочку. Мы побывали также в новой часовне, среди города, по­строенной над каменной глыбой футов двенадцати в длину и четырех в поперечнике: несколько лет назад священники открыли, что однажды, возвращаясь из Капернаума, апостолы отдыхали на этом камне. Они поспешили позаботиться о сохранности этой реликвии. Подобные реликвии — выгодная недвижимость. Странно было бы, если бы путешественники любова­лись ею даром, и они в самом деле охотно платят за это удовольствие. И мы тоже не возражали. Всякому приятно сознавать, что он уплатил все, что с него причитается. Наши паломники уже готовы были до­стать из своих запасов сажу и трафареты и украсить этот камень своими именами вкупе с названиями аме­риканских городишек, откуда они родом, но здешние священнослужители ничего такого не разрешают. Од­нако, если говорить чистую правду, этим мои спутники грешат редко, хотя среди пассажиров «Квакер-Сити» есть и такие, которые никогда не упустят случая увеко­вечить свое имя. Главный грех наших паломников — страсть коллекционировать «образцы». Я полагаю, что они уже знают размеры этого камня с точностью до одного дюйма и его вес с точностью до тонны, — и смело могу поручиться, что ночью они вернутся и поп­робуют утащить его.

Источник богородицы — это тот колодец, к которо­му, как говорит предание, Мария в юности по двадцать раз на день ходила по воду. Вода течет из трубы, вмазан­ной в стену древней кладки, стоящую поодаль от дерев­ни. Девушки Назарета и по сей день десятками сходятся здесь и громко хохочут и проказничают. Юные назареян­ки нехороши собой. У некоторых большие блестящие глаза, но мы не встретили ни одного милого личика. Всю их одежду составляет обычно свободный бесформенный балахон какого-то неопределенного цвета и притом из­ношенный до дыр. С макушки к подбородку у них, как и у модниц Тивериады, свешиваются нанизанные на проволоку старые монеты, на запястьях медные брас­леты, в ушах медные серьги. Башмаков и чулок они не носят. Из всех девушек, каких мы встречали в этой стране, назаретянки самые приятные и добродушные. Но, как ни печально, эти живописные девы некрасивы.

Один наш паломник, по прозвищу Энтузиаст, сказал:

— Взгляните на эту высокую, грациозную девуш­ку! Какое прекрасное лицо, настоящая мадонна!

Вскоре подошел другой паломник и сказал:

— Посмотрите на эту высокую, грациозную де­вушку — какое царственное изящество в ее прекрасном лице! Настоящая мадонна.

Я сказал:

— Она вовсе не высокая, а маленькая; она нехоро­ша собой, она некрасива; она довольно изящна, согласен, но уж очень шумлива.

Вскоре подошел третий — последний паломник и сказал:

— Ах, какая высокая, грациозная девушка! Что за царственное изящество, ведь это настоящая мадонна!

Таков был их единодушный приговор. Теперь пора обратиться к авторитетному источнику, из которого они почерпнули свои мнения. Вот строки, которые я нашел. А кто их написал? Вильям С. Граймс:

«Вскочив на коней, мы поехали к источнику, чтобы в последний раз поглядеть на назареянок, самых мило­видных женщин из всех, которых мы встречали на Востоке. Когда мы приблизились к толпе, высокая девушка лет двадцати выступила вперед и подала Ми­риам чашу с водой. Движения ее были исполнены царственной грации. «Да это же настоящая мадон­на!»— воскликнули мы. Уайтли вдруг почувствовал жажду, попросил, чтобы ему дали воды, и медленно выпил ее, глядя поверх чаши в большие черные глаза девушки, которая глядела на него с таким же любо­пытством, как и он на нее. Потом Моррайт тоже захотел напиться. Она подала воды и ему, и он сумел расплескать воду и попросил еще; к тому времени, как она подошла ко мне, она уже разгадала нашу хит­рость, и когда она поглядела на меня, глаза ее сме­ялись. Я расхохотался, и она ответила мне таким звонким, веселым смехом, каким смеется любая сель­ская девушка на моей родине. Мне бы хотелось иметь ее портрет. Мадонна, списанная с этой назареянской красавицы, была бы «прекрасна несказанно» и «вечно радовала бы глаз

Вот таким сладким вздором о Палестине пичкают читателей веками. Читайте про красоту индейца у Фени­мора Купера, а про красоту арабов — у Граймса. Кра­сивый араб не редкость, но арабские женщины далеко не красавицы. Мы все верим, что дева Мария была прекрасна, было бы противоестественно думать иначе; но разве из этого следует, что наш долг находить прекрасными современных назареянок?

Люблю цитировать Граймса — он так драматичен. И так романтичен. И, видно, мало заботится о том, правду ли он говорит, — его дело попугать читателя, пробудить в нем зависть или восхищение.

Он проехал по этой мирной земле с револьвером в одной руке и с носовым платком в другой. И всякую минуту он готов был либо пролить слезу над каким-нибудь клочком Святой Земли, либо пристрелить ара­ба. С тех пор, как скончался Мюнхгаузен, ни один путешественник, ни в Палестине, ни где бы то ни было еще, не переживал стольких поразительнейших при­ключений.

В Бейт-Джине, где никто его и пальцем не тро­нул, Граймс среди глубокой ночи потихоньку выбрал­ся из шатра и выстрелил во что-то, что принял за араба, притаившегося поодаль на скале и зло­умышлявшего против него. Пуля поразила волка. Но прежде чем выстрелить, он, по обыкновению, становится в драматическую позу, дабы напугать чи­тателя.

«Была ли то игра воображения, или я в самом деле увидел, как что-то движется на скале? Если это чело­век, почему он не уложил меня на месте? В своем черном бурнусе на фоне белой палатки я был отличной мишенью. Я уже чувствовал, как пуля вонзается мне в горло, в грудь, в мозг».

Это ли не храбрец!

На пути к Геннисарету они увидали двух бедуинов и — «мы взялись за свои пистолеты и незаметно выну­ли их из-за кушака» и т. д. Несокрушимое хладнок­ровие!

В Самарии он взял приступом гору, хотя навстречу ему летели тучи камней; он выстрелил в толпу, закида­вшую его камнями. Вот что он пишет:

«Я никогда не упускал случая показать арабам, сколь совершенно американское и английское оружие и как опасно нападать на вооруженных франков. Я ду­маю, этот выстрел кое-чему научил их».

В Бейтине он жестоко отчитал своих погонщиков арабов и затем —

«Я торжественно поклялся себе, что если кто-либо из них осмелится снова не исполнить моего приказания, я задам виновному такую порку, какая ему и во сне не снилась, а если не найду виноватого, высеку их всех до единого; и если поблизости не окажется губер­натора, чтобы заняться этим, я сделаю это собствен­норучно».

Поистине, этот человек не знает страха.

Отвесной тропой, пробитой в скалах от замка Ба­ниаса к дубовой роще, он скакал галопом; что ни прыжок — тридцать футов! Я готов представить три­дцать надежных свидетелей, которые подтвердят, что знаменитый подвиг Путнэмав Хорснэке безделица по сравнению с этим.

Взгляните — вот он, как всегда в эффектной позе, взирает на Иерусалим, только на сей раз по оплошно­сти он забыл взять в руки пистолет.

«Я стоял на дороге, положив руку на холку коня, и затуманенным взором пытался различить очертания священных мест, которые задолго до этой минуты запечатлелись в моей душе, но слезы лились потоками и застилали мне глаза. Со мной были и слуги мусуль­мане, и католический монах, и два армянина, и ев­рей — и все как один глядели на город полными слез глазами».

Если уж католические монахи и арабы плакали, то я глубоко убежден, что и лошади тоже плакали, и, таким образом, картина была совершенно закон­ченная.

Но когда того требует необходимость, Граймс мо­жет быть тверд, как алмаз. В Ливанской долине один молодой араб — христианин (мусульмане, как не преминул пояснить Граймс, никогда не воруют) — украл у него пороха и дроби на какие-нибудь де­сять долларов. Граймс обличил его перед лицом шейха и присутствовал при том, как беднягу жесто­ко били палками по пяткам. Послушайте его са­мого:

«В мгновение ока Мусу повалили на спину; он выл, кричал, вопил, но его подтащили к площадке перед дверьми, чтобы мы видели казнь, и положили лицом вниз. Один сел ему на спину, другой на ноги и поднял ступни, а третий хлестал по голым пяткам плетью из шкуры носорога, которая при каждом взмахе со свис­том рассекала воздух. Бедный Моррайт страдал несте­рпимо. Нама и Нама Вторая (мать и сестра Мусы) пали ниц и молили и причитали, обнимая то мои колени, то Уайтли, а брат, стоявший поодаль, оглашал воздух криками еще более пронзительными, чем Муса. Даже Юсуф пришел и на коленях просил меня смяг­читься, наконец появился Битуни — у негодяя пропал мешок с едой в их доме, и утром он громче всех требовал, чтобы вор был наказан, а теперь умолял Какпоживая смилостивиться над Мусой».

Но куда там! Наказание приостановили на пят­надцатом ударе, чтобы выслушать признание ви­новного. Потом Граймс и его спутники поехали дальше, оставив всю эту христианскую семью во власти мусульманского шейха, чтобы он оштрафо­вал ее и примерно наказал по своему усмотре­нию.

«Когда я вскочил на коня, Юсуф снова стал молить меня вмешаться и пощадить их, но я поглядел на окружившую меня темнолицую толпу и не нашел в своем сердце ни капли жалости к ним».

Он довершает картину вспышкой буйного веселья, которая превосходно оттеняет горе матери и ее детей.

Еще одна выдержка:

«Потом я снова склонил голову. В Палестине не стыдно плакать. Я плакал, увидав Иерусалим, плакал, когда лежал под звездами в Вифлееме, плакал на благословенных берегах моря Галилейского. Я не осла­бил поводьев, и палец мой не дрогнул на курке писто­лета, который я держал в правой руке, когда я ехал берегом синего моря (проливая слезы. — М. Т.). Слезы эти не туманили мой взор, и сердце мое было по-прежнему неуязвимо. Пусть тот, кому смешны мои чувства, закроет книгу и не читает дальше, ибо мои странствия по Святой Земле придутся ему не по вкусу».

Одним словом, с ним не соскучишься.

Я отдаю себе отчет в том, что слишком много места уделил книге мистера Граймса. Однако говорить о ней вполне уместно и законно, ибо «Бродячая жизнь в Палестине» — книга весьма показательная, она пред­ставляет целую категорию книг о Палестине, и выне­сти суждение о ней — значит, вынести суждение обо всех этих книгах. И поскольку я говорю о ней, как об одной из многих книг, я позволил себе дать ей вымыш­ленное название и автору ее вымышленное имя. Пожа­луй, это всего тактичнее.

Глава XXIV. Детство Спасителя. — Дом аендорской волшебницы. — Наин. — «Вольный сын пустыни». — Древний Изреель. — Подвиги Ииуя. — Самария и ее знаменитая осада.

Назарет представляет для нас особый интерес, ибо он кажется в точности таким, каким был во времена Иисуса, и то и дело говоришь себе: «Иисус ребенком стоял в этих дверях... играл на этой улице... касался этих камней... бродил по этим меловым холмам». Если кто-либо увлекательно напишет о детстве Иисуса, кни­гу его с живым интересом прочтут и стар и млад. Я сужу по тому, что Назарет заинтересовал нас куда больше, чем Капернаум и море Галилейское. Стоя у моря Галилейского, можно лишь смутно представить себе величественный образ того, кто шествовал по гребням волн, как по твердой земле, и прикосновением своим воскрешал мертвых. Среди своих записок я на­шел и с новым интересом перечитал заголовки некото­рых глав, выписанные из Апокрифического Нового завета, издания 1621 года. Выдержка: 

Новобрачная, которую волшебники лишили дара речи, поцело­вала Христа и исцелилась. Девушка, больная проказой, исцелилась водой, в которой купали младенца Христа, и стала прислужницей Иосифа и Марии. Прокаженный сын князя исцеляется тем же способом.

Юноша, колдовством обращенный в мула, чудесным образом исцеляется, когда на его спину сажают младенца Христа, и женится на девушке, исцеленной от проказы. После чего все очевидцы воз­носят хвалу Господу.

Глава 16. Христос чудесным образом расширяет или суживает ворота, подойники, сита и ящики, испорченные Иосифом, который был не слишком искусным плотником. Царь иерусалимский заказы­вает Иосифу трон. Иосиф трудится над ним два года и делает его на две пяди уже, чем нужно. Царь гневается на Иосифа, но Иисус успокаивает его — велит ему тянуть трон в одну сторону, а сам тянет в другую, и трон становится надлежащих размеров.

Глава 19. Иисус, обвиненный в том, что он сбросил мальчика с крыши дома, чудесным образом заставляет мертвого мальчика заговорить и оправдать его; посланный матерью за водой, он разби­вает кувшин, чудесным образом собирает воду в свой плащ и прино­сит ее домой.

Посланный к учителю, он отказывается ответить урок, учитель хочет высечь его, но у него отсыхает рука.

 

Далее в этой удивительной книге отвергнутых сви­детельств помещено послание святого Климентия ко­ринфянам, которое четырнадцать-пятнадцать веков назад считалось подлинным. В нем есть такой рассказ о сказочном фениксе:

 

1. Рассмотрим тот поразительный пример воскресения из ме­ртвых, который известен в странах Востока, иными словами — в Аравии.

2. Существует птица, называемая феникс. В целом свете в одно время существует только одна такая птица, и век ее пятьсот лет. На исходе отпущенного ей срока, чувствуя приближение смерти, она вьет себе гнездо из ладана, мирры и других снадобий, и когда пробьет ее час, входит в гнездо и умирает.

3. Но плоть ее, разлагаясь, рождает червя, и, вскормленный соками умершей птицы, он покрывается перьями; и растет он, и, достигнув зрелости, поднимает гнездо, где лежат кости его родителя, и уносит его из Аравии в Египет, в город, называемый Гелиополис.

4. Прилетев в Гелиополис при свете дня, на глазах у всех людей, он кладет гнездо на алтарь солнца и так возвращает родителя своего туда, где было ему начало.

5. Тогда жрецы раскрывают летописи и узнают, что он вернулся точно на исходе пяти сотен лег.

 

Дело есть дело, и точность — великое достоинство, особенно когда речь идет о фениксе.

Немногие главы, относящиеся к младенчеству Спа­сителя, повествуют о пустяках, не стоящих того, чтобы их сохранять. Однако значительная часть этой книги мало чем отличается от подлинного Священного Пи­сания. Есть в ней один стих, который ни в коем случае не следовало отвергать, ибо он со всей оче­видностью пророчествует о членах конгресса Соеди­ненных Штатов.

199. Они ставят себя высоко и мнят себя мужами рассудительными; и хоть они глупы, но хотят всех уверить, что они призваны учить других.

Я выписал эти строки, не изменив ни единого сло­ва. Повсюду в соборах Англии, Франции и Италии можно услыхать предания о личностях, которых нет в Библии, и о чудесах, которые не упоминаются на ее страницах. Но все они есть в этом Апокрифическом Новом завете, и хотя они не вошли в нашу современ­ную Библию, утверждают, что двенадцать — пятнад­цать веков тому назад никто не сомневался в их истин­ности и в них верили так же свято, как во все осталь­ное. И прежде нежели посещать эти высокочтимые соборы, где хранятся сокровища запретных и забытых преданий, необходимо прочесть эту книгу.

В Назарете нам навязали еще одного разбойника, еще одного непобедимого стража-араба. Мы бросили последний взгляд на город, прилепившийся к склону горы, точно побеленное осиное гнездо, и в восемь часов утра отправились в путь. Мы спешились и пове­ли лошадей по горной тропе, которая, на мой взгляд, ничем не отличалась от штопора; она падала, как самая крутая радуга, и, по-моему, нет во всем мире дороги хуже, кроме разве той на Сандвичевых остро­вах, которую я вспоминаю с ужасом, да еще одной-двух горных троп в Сиерра-Неваде. На этой узкой тропинке лошади то и дело приходилось балансиро­вать на неровной каменной ступени и, обретя равнове­сие, прыгать передними ногами на следующую сту­пень, которая ниже первой чуть не на половину лоша­диного роста. Носом она едва не упирается в землю, хвост устремлен в небеса, и со стороны может пока­заться, что она вот-вот станет на голову. В такой позе лошади трудно сохранить достоинство. Наконец мучи­тельный спуск остался позади, и мы рысью пустились по великой Ездрилонской равнине.

На этих дорогах иным из нас, без сомнения, суж-дена пуля. Паломники читают «Бродячую жизнь» и чувствуют себя отважными донкихотами. Их руки словно приросли к пистолетам, и то и дело, когда меньше всего этого ждешь, они выхватывают пистоле­ты и целятся в бедуинов, которых и в помине нет, и, вытащив ножи, неистово размахивают ими на страх другим несуществующим бедуинам. Мне непрестанно грозит смертельная опасность, ибо порывы эти внезап­ны и беспорядочны и невозможно угадать, когда имен­но нужно убираться с дороги. Если во время этих романтических безумств кто-либо из паломников нена­роком прикончит меня, мистера Граймса следует со всей строгостью призвать к ответу как прямого со­участника убийства. Если паломник старательно при­целится в кого-нибудь и выстрелит, от этого не будет никакой беды — человеку этому не грозит ни малейшая опасность, но вот против их случайных выпадов я ре­шительно возражаю. Не желаю я больше видеть мест, подобных Ездрилону, где перед вами ровная дорога и можно пустить лошадей вскачь. От этого палом­никам в голову ударяет всякий романтический вздор. Вы трусите полегоньку под солнышком, и мысли ваши далеко-далеко отсюда, — и вдруг они налетают на вас вихрем, с дикими воплями, так отчаянно пришпоривая своих несчастных кляч, что стремена взлетают чуть не выше головы; и когда они проносятся мимо, кто-нибудь выхватывает свой пугач, что-то щелкает, и вы шарахаетесь от просвистевшей над ухом пули. Раз уж я отправился в это странствие, я намерен довести дело до конца, хотя, по правде говоря, одна лишь безрас­судная отвага заставляет меня все еще продолжать путь. Я ничего не имею против бедуинов — я не боюсь их, ибо ни разу не заметил, чтобы какой-либо бедуин или простой араб злоумышлял против нас, но вот кого я по-настоящему боюсь, так это моих спутников.

Пересекши равнину, мы одолели небольшой подъ­ем и оказались в Аендоре, известном своей волшеб­ницей. Ее потомки живут здесь и поныне. Никогда еще мы не встречали таких неистовых полуголых дикарей. Они высыпали из глиняных ульев, из лачуг, похожих на ящики из-под галантерейного товара, из пещер, зияющих под навесами скал, из каких-то ям и рас­щелин, точно из-под земли. В пять минут уединения и безмолвия как не бывало: оглушая нас мольбами, воплями, криками, толпа сгрудилась вокруг лошадей, не давая им шагу ступить. «Бакшиш! Бакшиш! Ба­кшиш! Какпоживай, бакшиш!» Всё как в Магдале, только здесь глаза язычников горят злобой и не­навистью. В Аендоре двести пятьдесят жителей, и большая половина их обитает в пещерах. Грязь, вырождение и дикость отличают селение Аендор. Мы больше не будем говорить о Магдале и Девурье. Аендор превзошел их. Он хуже любого индейского поселка. Гора голая, каменистая и угрюмая. Здесь нет ни травинки и растет лишь одно-единственное дерево — это смоковница, которая отвоевала для себя ненадежную площадку меж скал у входа в мрачную пещеру, где некогда жила сама аендорская волшеб­ница. В этой пещере, говорит предание, в полночный час сидел царь Саул и, трепеща, вглядывался в те­мноту, и земля дрожала, и в горах грохотал гром, и из огня и дыма поднялся дух умершего пророка и предстал перед ним. Саул прокрался сюда во тьме, когда воины его спали, дабы узнать, что уготовано ему судьбой в грядущей битве. И он ушел отсюда с печалью в сердце, навстречу бесчестью и смерти.

В глубине угрюмой пещеры пробивался ручеек, а нас мучила жажда. Но жители Аендора не пожелали пустить нас туда. Им все нипочем — грязь, лохмотья, паразиты, варварское невежество и дикость, полуго­лодное существование, но они во что бы то ни стало хотят остаться чистыми и непорочными перед лицом своего бога, кто бы он ни был, а потому содрогаются и бледнеют при одной мысли о том, что христианские уста осквернят родник, чьи воды предназначены для их освященных глоток. Мы вовсе не собирались оскорб­лять их чувства или не считаться с их предрассудками, но уже в этот ранний час у нас вышла вся вода, и мы сгорали от жажды. Именно здесь и при таких обсто­ятельствах я изрек афоризм, вскоре ставший знамени­тым. Я сказал: «Нужда не знает законов». Мы вошли в пещеру и напились.

Наконец мы выбрались из толпы этих крикливых попрошаек; мы взбирались все выше в гору, и они отставали от нас понемногу — сперва старики, потом малые дети, за ними девушки; мужчины покрепче бе­жали за нами добрую милю и отстали, лишь получив последний пиастр и поняв, что больше никакого бак­шиша не будет.

Через час мы уже были в Наине, где Христос воскресил сына вдовы. Наин — это маленькая Магдала. Жителей здесь очень мало. В сотне ярдов отсюда находится то самое кладбище, куда несли покойника; могильные камни, как принято у евреев в Сирии, лежат на земле плашмя, — вероятно, мусульмане не позволяют ставить их. Мусульманская гробница обычно грубо оштукатурена и побелена, и на одном конце ее стоит кое-как обтесанный камень — жалкое подобие украше­ния. В городах могилы зачастую имеют совсем уж непривычный вид: высокие и узкие мраморные надгро­бия со сложными надписями, золоченые и разрисован­ные, стоят на том месте, где похоронен человек, и каждое увенчано искусно изваянной чалмой, по которой сразу видно, какое положение занимал покойный при жизни.

Нам показали остаток древней стены, — говорят, она примыкала к воротам, из которых много веков назад выносили умершего сына вдовы, когда Иисус повстречал похоронную процессию:

 

Когда же он приблизился к городским воротам, тут выносили умершего, единственного сына у матери, а она была вдова; и много народа шло с нею из города.

Увидев ее, Господь сжалился над нею и сказал ей: не плачь.

И подошел, прикоснулся к одру; несшие остановились; и он сказал: юноша! Тебе говорю, встань.

Мертвый, поднявшись, сел и стал говорить; и отдал его Иисус матери его.

И всех объял страх, и славили Бога, говоря: великий пророк восстал между нами, и Бог посетил народ свой.

 

На месте, где, как гласит предание, было жилище вдовы, стоит небольшая мечеть. Два старых араба сидели у порога. Мы вошли, и наши паломники от­били по кусочку от цоколя, хотя для этого им при­шлось коснуться молитвенных ковриков и даже сту­пить на них. Это было все равно что отбить по куску от сердца каждого из этих стариков. Не сняв обуви, варварски наступить на священный коврик, чего не позволит себе ни один араб, — значило причинить боль людям, не сделавшим нам никакого зла. Что, если бы орава вооруженных чужеземцев вломилась в сельскую церковь в Америке и, ради того чтобы пополнить свои коллекции, стала топтать Библию, отбивать по кусоч­ку от решетки алтаря и от кафедры? Впрочем, тут есть разница. Одно дело осквернение нашего храма, дру­гое — осквернение языческого.

Мы снова спустились на равнину и на минутку задержались у колодца времен Авраама — никак не новее. Место здесь пустынное. Колодец обнесен сте­ною высотой в три фута, сложенной из массивных, грубо обтесанных каменных глыб, — совсем как на кар­тинках в Библии. К колодцу сошлись верблюды; одни стояли, другие опустились на колени. Тут же кучки невозмутимых осликов; голые смуглые дети бегают вокруг них, садятся на них верхом, дергают их за хвост. Босые девушки, бронзово-смуглые и черногла­зые, в лохмотьях, но с медными браслетами и грошо­выми серьгами, несут на головах кувшины с водой или черпают воду из колодца. В стороне стадо овец до­жидается, пока пастухи наполнят водою выдолблен­ные камни и можно будет напиться: камни эти, как и те, которыми обнесен колодец, гладко отполированы мордами многих поколений томимых жаждою живот­ных, тершихся о них. Тут и там живописные арабы, усевшись в кружок прямо на земле, важно курят свои трубки с длинными чубуками, другие наливают воду в черные бурдюки из овечьих шкур, наполняют их до отказа, и они раздуваются так, что короткие ножки нелепо растопыриваются, — эти бурдюки напоминают распухших баранов-утопленников. Вот он, Восток, ко­торым я тысячи раз восхищался, любуясь богатой игрой света и тени на гравюрах. Но на гравюрах нет ни запустения, ни грязи, ни лохмотьев, ни блох, ни урод­ливых лиц, ни гноящихся глаз, ни пирующих мух, ни порожденной невежеством тупости во взгляде, ни стер­тых до живого мяса ослиных спин, ни раздражающей и непонятной болтовни на незнакомых наречиях, ни зловония, исходящего от верблюдов, ни мыслей о том, что, если б подложить под все это тонну-другую поро­ха и запалить его, получилось бы куда эффектнее, — и эту радующую глаз картину можно было бы вспоми­нать с удовольствием, проживи мы хоть тысячу лет.

На гравюрах Восток выглядит куда приятнее. От­ныне меня уже не обманешь картиной, изображающей встречу Соломона с царицей Савской. Сударыня, ска­жу я про себя, вы очень хороши, но ноги у вас не слишком чистые, и пахнет от вас, как от верблюда.

Вдруг грозный араб, приведший караван верблю­дов, узнал в нашем Фергюсоне старого приятеля; они кинулись друг другу на шею и расцеловали друг друга в обе щеки, заросшие грязными бородами. Тут я понял то, что всегда казалось мне лишь плодом восточного красноречия. Я говорю о том случае, когда Христос упрекнул фарисея или еще кого-то в том, что он «не дал ему целования». Мне казалось маловероятным, чтобы мужчины ни с того ни с сего целовались, но теперь я знаю, что здесь они целуются. И на то есть веские причины. Обычай этот вполне естественный и понятный: людям свойственно целоваться; но вряд ли кто-нибудь по доброй воле согласится целовать здешних женщин. Чем больше путешествуешь, тем больше узнаешь. С каждым днем все новые библейские изречения, прежде для меня ничего не значившие, об­ретают смысл.

Мы объехали подножье горы Малый Хермон, ми­новали твердыню крестоносцев Эль Фуле и прибыли в Сонам. Это еще одна вылитая Магдала—та же стенная роспись, все то же. Предание гласит, что здесь родился пророк Самуил и одна здешняя жительница построила на городской стене убежище для пророка Елисея. Пророк спросил, какого она ждет вознаграж­дения. Вполне естественный вопрос, ибо здешний на­род с тех далеких времен и поныне сперва навязывает­ся со своими благодеяниями и услугами, а потом ждет и выпрашивает за них плату. Елисей хорошо это знал. Он и помыслить не мог, чтобы кто-то построил для него это скромное жилище совершенно бескорыстно, из одной только старой дружбы. Мне всегда казалось, что Елисей поступил весьма неучтиво, чтобы не ска­зать грубо, задав этой женщине подобный вопрос, но теперь я так не думаю. Женщина ответила, что ей ничего не надо. Тогда за ее доброту и бескорыстие он обрадовал ее вестью, что она понесет сына. Это была щедрая награда — за дочь она бы его не поблагодари­ла: дочери здесь всегда были не в чести. Сын родился, рос, набирался сил и умер. И здесь, в Сонаме, Елисей воскресил его.

Мы наткнулись на лимонную рощу — она прохлад­ная, тенистая, все ветви отягощены плодами. Когда красоту видишь редко, готов найти ее и там, где ее нет, но мне эта роща показалась поистине прекрасной. И она была прекрасна. Я не преувеличиваю. Я всегда буду вспоминать Сонам с благодарностью: после дол­гой томительной езды по жаре деревья укрыли нас в своей густой тени. Мы позавтракали, отдохнули, поболтали, выкурили трубки — так прошел час, потом мы сели на лошадей и поехали дальше.

Пересекая рысцой равнину Изреельскую, мы по­встречали с полдюжины бедуинов, очень похожих на индейцев, — размахивая длиннейшими копьями, они гарцевали на старых костлявых клячах и пронзали воображаемого врага; лохмотья их развевались по ветру, они гикали, вопили и вообще вели себя, как сумасшедшие. Вот они наконец — «дикие, вольные сы­ны пустыни, на своих прекрасных арабских кобылицах вихрем несущиеся по равнине», о которых мы столько читали и которых жаждали увидеть! Вот они — «живо­писные одежды»! Воистину, «великолепное зрелище»! Оборванные бродяги... дешевое бахвальство... «араб­ские кобылицы» из одних хребтов и ребер, точно му­зейный скелет ихтиозавра, горбатые и нескладные, как дромадер! Стоит раз взглянуть на истинного сына пустыни — и он навсегда лишится романтического оре­ола; стоит увидеть его коня — и почувствуешь потреб­ность немедленно совершить акт милосердия: рассед­лать его, и пусть без помехи развалится на составные части.

Вскоре мы подъехали к разрушенному городу на горе, — это и был древний Изреель.

Изреель некогда был столицей, в ней жил Ахав, царь Самарии (по тем временам это было весьма обширное царство — всего вдвое меньше Род-Айлен­да). Неподалеку жил человек именем Навуфей, и у него был виноградник. Царь попросил у него виноградник, но тот не пожелал расстаться с ним; тогда царь пред­ложил купить виноградник, но Навуфей и тут отказал ему. В те времена почиталось преступным за какую бы то ни было цену уступить землю, завещанную пред­ками, — и даже если человек расставался с нею, она возвращалась к нему или к его наследникам в первый же юбилейный год. Тогда царь, этот великовозрастный баловень, глубоко опечаленный, пришел домой, лег на постель и отворотился к стене. Царица, которая пользовалась такой дурной славой, что ее именем и поныне называют недостойных женщин, вошла к не­му и спросила, отчего встревожен дух его, и он рас­сказал ей. Иезавель пообещала, что виноградник будет его; она пошла и от имени Ахава написала поддельные письма к старейшинам и знатным людям и велела им объявить пост и посадить Навуфея на первое место в народе, потом подкупить двух свидетелей, которые бы сказали, что он хулил Бога. И они сделали так, и обвиняемого вывели за городскую стену и побили камнями, и он умер. Тогда Иезавель пошла и сказала царю: «Вот, Навуфея нет в живых, встань и возьми себе виноградник». Ахав пошел в виноградник, чтобы взять его во владение. Но пророк Илия пришел к нему туда и предрек ему судьбу его и судьбу Иезавели: он сказал, что на том месте, где псы лизали кровь Наву­фея, они будут лизать его кровь, и сказал еще, что псы пожрут Иезавель за стеною Изрееля. По прошествии времени царь был убит в сражении, и когда колесницу его обмывали в пруде Самарийском, псы лизали кровь его. Прошло время и Ииуй, который был царем в Из­раиле, по велению одного из пророков прибыл в Изре­ель; он вершил правосудие по обычаю того времени: убил многих царей и их подданных, а войдя в город, увидел Иезавель, которая глядела на него из окна, нарумяненная и разодетая, и велел бросить ее ему под ноги. И слуга выбросил ее, и конь Ииуя растоптал ее. Потом Ииуй сел за трапезу и, немного погодя, сказал: «Подите и предайте земле тело этой недостойной, ибо она царская дочь». Однако дух милосердия снизошел на него слишком поздно, ибо пророчество уже испол­нилось — псы пожрали ее, и слуги «не нашли от нее ничего, кроме черепа, и ног, и кистей рук».

После смерти Ахава некому было защитить его семью, и Ииуй убил семьдесят его осиротевших сыно­вей. Потом он убил всех родственников и воспитателей детей Ахавовых, и слуг, и всех друзей его, и отдыхал от трудов своих, а потом близ Самарии встретились ему сорок два человека, и он спросил их, кто они такие; они сказали, что они братья царя иудейского. И он убил их. И, прибыв в Самарию, сказал, что покажет свою рев­ность о Господе; и он созвал всех священников и всех поклонявшихся Ваалу, притворившись, будто он соби­рается принять их веру и принести великую жертву Ваалу; когда же они оказались в таком месте, где не могли защищаться, он приказал перебить их всех до единого. После этого Ииуй, добрый сеятель веры, снова отдыхал от трудов своих.

Мы вернулись в долину и поехали к источнику Айн Иилуд. Обычно его называют источник Изреельский. Это пруд площадью футов в сто и четырех футов глубиной, куда впадает ручеек, вытекающий из-под нависшего над ним уступа скалы. Место это пустынное и уединенное. В старину здесь стоял лагерем Гедеон; позади Сонама расположились «мадианитяне и амали­китяне и жители востока», они были «в таком множе­стве, как саранча; верблюдам их не было числа, много-много было их, как песку на берегу моря». Иными словами, их было сто тридцать пять тысяч воинов и соответствующее количество средств передвижения.

Гедеон, всего лишь с тремястами воинов, напал на них врасплох среди ночи, а потом стоял в стороне и смотрел, как они рубили друг друга, пока не полегло их на поле сто двадцать тысяч.

Когда стало темнеть, мы расположились лагерем у Иенина, а в час ночи поднялись и двинулись дальше. На рассвете мы миновали то место, где, по самому достоверному преданию, находится ров, в который братья бросили Иосифа; около полудня, одолев одну за другой несколько горных вершин, поросших смо­ковницами и оливами, мы завидели милях в сорока впереди Средиземное море, потом проехали много древних библейских городов, жители которых прово­жали нашу христианскую процессию свирепыми взгля­дами и, видно, с радостью закидали бы нас камнями; и наконец приблизились к поднимающимся многочис­ленными уступами уродливым горам и при виде их сразу поняли, что вышли из Галилеи и наконец-то вступили в Самарию.

Мы взобрались на высокую гору, чтобы осмотреть город Самарию, откуда, быть может, была родом женщина, беседовавшая с Христом у колодца Иакова, и откуда, несомненно, происходил прославленный до­брый самаритянин. Говорят, Ирод Великий построил на этом месте великолепный город, — тому свидетель­ством, как указывают многочисленные авторы, служит великое множество грубых известняковых колонн два­дцати футов высотой и двух футов в поперечнике, уродливых и по форме и по орнаменту. Во всяком случае, в древней Греции их бы не сочли прекрасными.

Жители в этом селении на редкость злобные и на днях забросали камнями две партии наших палом­ников, которые сами были в этом виноваты, — они вынули револьверы, хотя и не думали пускать их в ход; на Дальнем Западе это считается не слишком разум­ным поступком, да и где же на это станут смотреть по-другому? В новых территориях, если уж человек берег в руки оружие, он знает, что должен пустить его в ход; он должен пустить его в ход немедленно, ибо иначе его пристрелят на месте. Но наши паломники начитались Граймса.

В Самарии мы только и могли, что купить горсть древнеримских монет — франк за дюжину — да осмот­реть ветхую церковь, построенную крестоносцами, и склеп, в котором некогда стоял гроб с телом Иоанна Крестителя. Святыню эту давным-давно перенесли в Геную.

Некогда, в дни пророка Елисея, Самария выде­ржала жестокую осаду сирийского царя. Съестные припасы стали так дороги, что «ослиная голова про­давалась по восьмидесяти сиклей серебра, и четвертая часть каба голубиного помета — по пяти сиклей се­ребра».

Нам известно об одном случае, по которому можно ясно представить себе, какие страшные бедствия тер­пели в ту тяжкую пору осажденные в этих ныне раз­рушенных стенах. Однажды царь проходил по крепост­ной стене, и

 

женщина с воплем говорила ему: помоги, господин мой царь!.. И сказал ей царь: что тебе? И сказала она: эта женщина говорила мне: отдай своего сына, съедим его сегодня, а сына моего съедим завтра. И сварили мы моего сына и съели его. И я сказала ей на другой день: отдай же твоего сына, и съедим его. Но она спрятала своего сына.

 

Пророк Елисей предсказал, что через сутки съес­тные припасы будут стоить совсем дешево, и так оно и случилось. По неизвестной причине сирийское войско сняло осаду и бежало, в город снова был открыт доступ, голод кончился, и множество бессо­вестных спекулянтов голубиным пометом и ослятиной разорилось.

Мы с радостью уехали из этой жаркой, пыльной деревушки и поспешили дальше. В два часа мы остано­вились поесть и отдохнуть в древнем Сихеме, меж исторических гор Гаризим и Гевал, с вершины которых в старину провозглашали законы, проклятия и благо­словения толпившимся внизу иудеям.

Глава XXV. Сихем. — Могила Иосифа. — Колодец Иакова. — Силом. — Лестница Иакова. — Рама, Бероф, могила Самуила, Бейрский источник. — В стенах Иерусалима.

Узкое ущелье, где расположен Наблус, или Сихем, прекрасно возделано, и почва здесь черноземная и необыкновенно плодородна. Оно хорошо орошается, и его пышная растительность составляет резкий контраст с обнаженными горами, которые вздыма­ются по обе его стороны. Одна из них — древняя Гора благословений, другая — Гора проклятий; и му­дрецы, которые повсюду ищут исполнения пророчеств, воображают, будто здесь они напали на истинное чудо, а именно: Гора благословений, мол, поражает своим плодородием, а та, вторая, поразительно бесплодна. Однако мы не заметили между ними большой разницы.

Сихем знаменит тем, что в нем одно время жил патриарх Иаков, и тем, что здесь обосновались племе­на израилевы, отпавшие от своего народа и провоз­гласившие вероучение, не согласное с верой их отцов. Тысячи лет род этот жил в Сихеме как отверженный, почти не поддерживая торговых или дружеских связей с людьми иной религии и национальности. В каждом поколении их насчитывалось не больше одной-двух сотен, но они по-прежнему твердо держатся своей древ­ней веры и соблюдают свои древние обряды и обычаи. Толкуйте после этого о древности рода, о высоком происхождении! Князья и знатные вельможи гордятся своей родословной, если могут проследить ее на протя­жении нескольких жалких столетий. Не безделица ли это для горстки старинных семей Сихема, которые могут назвать всех своих праотцев по прямой линии за тысячелетия, до столь отдаленных времен, что люди, выросшие в стране, где события, происходившие две­сти лет назад, уже глубокая древность, теряются, не в силах этого постичь. Вот это — респектабельность, вот это древность рода, это высокое происхождение, которым не стыдно похвастать! Жалкие и гордые оста­тки некогда могучей общины и поныне чуждаются всего мира; они все еще живут, как жили их праотцы, — так же трудятся, так же думают, так же чувствуют и на том же клочке земли, где ничто не изменилось, совер­шают свои странные обряды, как то делали их предки за тридцать веков до них. С любопытством, не отры­вая глаз, глядел я на каждого последыша этого удиви­тельного народа, — так, верно, мы глазели бы на ожи­вшего мастодонта или на мегатерия, которые суще­ствовали на заре творения и видели чудеса того таинственного мира, что был до потопа.

Среди священных архивов этой удивительной об­щины тщательно хранится манускрипт древнего иу­дейского закона, который считается самым старинным документом на земле. Он написан на тонком пергамен­те, четыре или даже пять тысяч лет назад. Одним только бакшишем приобретается право взглянуть на него. В последнее время слава его несколько померкла, потому что очень многие путешественники по Пале­стине в своих путевых записках позволили себе усом­ниться в его подлинности.

К слову сказать, у первосвященника этой самари­тянской общины я за солидное вознаграждение раз­добыл секретный документ, еще более древний, нежели упомянутый мною манускрипт, и куда более своеоб­разный. Я опубликую его в самое ближайшее время, как только закончу перевод.

Здесь же, в Сихеме, Иисус Навин перед смертью дал последние наставления сынам Израиля и тайно закопал под дубом бесценное сокровище. Суеверные самаритяне так и не отважились разыскивать его: они верили, что его охраняют грозные невидимые духи.

Милях в полутора от Сихема мы остановились у подножья горы Гевал, перед небольшой квадратной площадкой, обнесенной высокими, тщательно побелен­ными каменными стенами. В одном конце этой площадки стоит гробница — такие обычно делают мусульмане. Это могила Иосифа. Тут уж никаких сомнений быть не может.

Умирая, Иосиф предсказал исход евреев из Египта, который произошел четыреста лет спустя. В то же время он взял со своего народа клятву, что, отправля­ясь в землю Ханаанскую, они унесут с собой его кости и похоронят их в древней земле его отцов. Они сдер­жали клятву:

 

И кости Иосифа, которые вынесли сыны Израилевы из Египта, схоронили в Сихеме, в участке поля, которое купил Иаков у сынов Еммора, отца Сихемова, за сто монет.

 

Не много найдется на земле могил, которые внуша­ли бы такое благоговение людям разной крови и раз­ных вероисповеданий, как могила Иосифа. «Самаритя­нин и иудей, мусульманин и христианин равно чтят ее и приходят поклониться ей. Это могила Иосифа, пре­данного сына, нежного, всепрощающего брата, правед­ного человека, мудрого государя и правителя. Египет чувствовал его руку — мир знает историю его жизни».

На том самом «участке поля», которые Иаков ку­пил у сынов Еммора за сто монет, находится знамени­тый колодец Иакова. Высеченный в твердой скале, он занимает площадь в девять футов и уходит на девяно­сто футов вглубь. Имя этой самой обыкновенной ямы, мимо которой можно пройти, не заметив ее, знакомо и привычно каждому ребенку, каждому крестьянину в самых дальних краях. Он прославленнее Парфенона, он древнее пирамид.

Это здесь сидел Иисус и беседовал с женщиной из той странной, отставшей от века самаритянской об­щины, о которой я уже рассказывал, и говорил ей о таинственной живой воде. Если потомки знатных английских семей передают из рода в род рассказ о том, как триста лет назад тот или иной король осчастливил их предка, остановившись на день в его поместье, то уж несомненно потомки той женщины, живущие в Сихеме, все еще рассказывают с вполне простительной гордостью об эт